Мы сели втроем на заранее приготовленные стулья и некоторое время молча сидели рядом с гробом. Акулинка тихонько всхлипывала, время от времени стирая слезы концом черного платка, повязанного на голову. Её же мать не проронила ни слезинки, сидя возле изголовья покойницы с каменным выражением лица. Только темные круги под глазами, да весьма уставший вид, говорили о том, что ей тоже приходилось не сладко. А выплакаться она и в бане могла.
— Пора… — наконец произнесла Глафира Митрофановна, поднимаясь на ноги. — Проводим бабушку, Акулина, в последний путь…
Девушка подогнала к крыльцу запряженную телегу. Я взял гроб со стороны изголовья — там потяжелее будет, а мать с дочкой подняли его с табуретки со стороны ног. Осторожно перенесли и поставили домовину в телегу. Закрыли гроб крышкой. После этого Акулина взяла вожжи, направляя послушное животное за ограду.
Направились мы в сторону леса по едва видимой и заросшей сорной травой просёлочной дороге. Когда я с удивлением посмотрел на Глафиру Митрофановну, она охотно мне пояснила:
— Не хоронят «ведьмовское племя» на общем кладбище. И не отпевают в церкви. Хоть и изменились с тех пор времена, и попы нынче в опале, но люди всё равно не дадут. Так что у нас свой погост имеется. Неподалеку, аккурат на опушке леса…
Действительно, не прошло и десяти минут, как наш «скорбный кортеж» выехал на аккуратную полянку, сокрытую от чужих глаз лесом и густым разросшимся кустарником. Самое интересное, что бушевавшая вокруг зелень, вошедшая к исходу лета в самый сок, не проникла не единым листочком, ни единой травинкой на территорию семейного кладбища.
Между возвышающихся то тут, то там могилок была лишь серая и высушенная до каменного состояния земля. Каким образом удалось достичь подобного эффекта, я не представлял, но лишних вопросов в такой печальный час решил не задавать. Женщинам сейчас и без того тяжело, а еще я на их голову навязался. Побуду пока просто в виде бессловесной рабочей силы.
Крестов на кладбище тоже не было, только замшелые каменные могильные плиты с высеченными на них именами и датами жизни, закрывали каждую могилу. Кто же их сюда притащил, неужели сами «ведьмы» постарались?
— Люди всё это сделали, — словно услышав мои мысли, произнесла вслух Глафира Митрофановна. — Обычные люди. Страх в округе перед нашим семейством еще полсотни лет назад был настолько велик, что крестьяне всем миром сбрасывались на тяжелый надгробный камень. Чтобы не восстали, дескать, родичи наши «проклятые» после смерти, — пояснила она.
— Мама, да как вы можете такое говорить? — по привычке воскликнула Акулина. — Вот это — точно полный бред! Ну, сами-то подумайте: как может мертвый человек восстать после смерти? Он же мертвый! И этим всё сказано!
Ха, а вот я бы сейчас с этим поспорил! Ведь не далее, как пару часов назад, имел счастье беседовать с глазу на глаз с мертвой старухой! Или привиделось мне всё это? По башке-то Роману здорово прилетело. Ну, нет, не настолько я с нарезки сошёл, чтобы настолько реальные глюки выхватывать. К тому же, а морок как объяснить? Ведь не увидел же меня немецкий обер-лейтенант…
— Много ты понимаешь… — только и сказала мамаша, даже не посмотрев в сторону своевольной дочери.
Акулина, ловко направляя лошадку между могилами (дорожки были не в пример шире, чем на обычном кладбище), подогнала телегу прямо к выкопанной яме. Её края уже успели немного осыпаться и оплыть — не вчера копана могилка-то. Видимо ждали, что старуха вот-вот откинется.
— Заранее копали, — словно в ответ на мои домыслы вновь произнесла мамаша. — А иначе никак — в день смерти могут и не рискнуть. Мертвых ведьм еще больше отчего-то у нас опасаются, чем живых. На такие ухищрения иногда идут, чтобы они подняться не могли…
— Осиновый кол в сердце? — вспомнив свои последние часы в родном мире, спросил я. Именно так собиралась хоронить свою золовку старуха, встретившая нашу группу, если та бы силы мне не передала. Но теперь, очевидно, та версия будущего не случится. Ведь Акулина теперь уже не ведьма.
— И не только, — печально усмехнулась Глафира Митрофановна. — И в цепи заковывают, и в гроб лицом вниз кладут, и рот, предварительно набив чем-нибудь острым, зашивают… — Она тяжело вздохнула. — И камни в распоротое чрево набьют, чтобы встать не смогла… А уж потом и тяжеленной плитой сверху придавят, либо дуб на могиле посадят… Для надежности…
— Какие страсти вы, мама, рассказываете! — возмущенно произнесла девушка, остановив телегу у самой ямы. — Сплошные пережитки и мракобесие! Даже не верится, что мы в двадцатом веке! Средневековье какое-то! Вы не слушайте её, Ро…
— Ты поглянь, Петро, — неожиданно раздался грубый мужской голос за моей спиной, заглушивший последние слова девушки, — не соврал-таки господин обер-лейтенант: точно загнулась старая карга!
Я резко обернулся: по просеке, бегущей от дома Акулины, на кладбище завалились двое явно поддатых деревенских мужиков. Откормленные краснорожие хари, источающие непередаваемую смесь перегара с чесноком, «по-хозяйски» направлялись прямо к нам. Шли они, не разбирая дороги, временами просто топча грязными сапогами вросшие в землю старые могильные плиты.
На рукавах их засаленных и мятых пиджаков я заметил белые повязки хиви-полицаев[1]. Один из них — тот самый Петро, большой, сутулый и обрюзгший, был вооружен магазинным карабином «Mauser 98k[2]» — укороченная версия одноименной винтовки. На данный момент являющейся основным стрелковым оружием вермахта. Карабин небрежно висел у полицая на плече.
Второй утырок — худой и нескладный, но весьма жилистый, щеголял подвешенной на ремне кобурой, которая болталась у него едва не по центру впалого живота, хлопая при ходьбе ему прямо по яйцам.
Но это его ничуть не смущало — нужно было, чтобы простые обыватели получше разглядели офицерское оружие и прониклись важностью миссии, возложенной на него фашистами. В этой двойке уродов главным был именно он. Это было понятно по его хамской манере держаться.
Вот же принесла нелегкая! Ничем хорошим для меня это закончиться не могло, да и для семьи Акулины — тоже. Однако полицаи, как и обер-фриц до этого, меня откровенно не замечали.
— Туда ей и дорога, Костыль! — сипло поддержал смехом своего подельника сутулый. — Еще одной заразой на этом свете меньше стало. Только это, бабы в деревне говорили, что старая ведьма перед смертью силу свою кому-то передать должна — иначе в жутких муках помирать придется. И подохнуть ей не так-то просто будет.
— Знаю, Петруха, знаю! — осклабился Костыль, показав черные гнилые зубы и сверкающую полированную фиксу из «цыганского золота». — Раз подохла, значит, свой дар, проклятый, кому-то уже по наследству отдала. Эта семейка в наших краях уже несколько веков воду мутит! Вот и пришла пора с поганью мерзопакостной разобраться! Ведь они хуже цыган и евреев, падлы! Крутят простым людом, как хотят! Заговоры, привороты, хвори напущают…
— Кончать её надо, пахан, пока новая тварь в силу не вошла… В одной могиле с бабкой и прикопаем. Только это, Костыль, давай с молодухой позабавимся для начала? У меня такой упругой да ладной телки не было никогда.
— А не боишься, что у тебя потом стручок напрочь отсохнет? — заржал Костыль. — Поиметь настоящую ведьму без последствий редко кому удаётся.
— А я рискну! — с вожделением облизнув толстые оладьеподобные губы, заявил Петро. — Не может она пока ворожить — бабка Сафониха побожилась. А она про богопротивных тварей всё знает.
Да, дело начинало принимать совсем скверный оборот. Пока не поздно, нужно было пользоваться собственной невидимостью и наглухо заземлять фашистских прихвостней. Я осторожно, чтобы не выдать себя случайным звуком, начал вынимать нож из ножен. И едва только я слегка шевельнулся, тощий полицай тут же повернул голову в мою сторону.
Черт! Неужели заметил? Я вновь неподвижно застыл и даже дышать перестал.
Но нет, посмотрев сквозь меня, Костыль вновь остановил взгляд на женщинах. Но что-то ему все-таки не давало покоя. Он расстегнул кобуру и вытащил из нее револьвер. Наган 1895-го года выпуска, узнал я знакомое оружие.
