— Правильно — ведьма, — ненавязчиво поправила его Акулинка.

— Oh ja-ja, я так и говорить — вьедьма, — повторил чертов нацик. — Где эта вьедьма жить? Здесь, или есть другое место?

— А зачем она вам, герр офицер? — как бы между прочим поинтересовалась девушка. — Заговор нужен? Или приворот? На судьбу погадать, или будущее знать хотите?

— Что есть загово̀р? Приво̀рот? — Наморщил лоб фашик, видимо такие колдовские термины были ему совершенно не знакомы. — Nein! Мой друг детства — Вольфганг, есть работать в научный organisation — «Аненэрбе». Он заниматься изучением магия и колдовство и просить меня писать ему, если русски зѐмля встречать эти необычный явлений. — Отчего-то пустился в пространные объяснения обер-лейтенант, как какой-то вшивый интеллигентик типа меня. — Так где я могу видеть эта вьедьма? — вновь вернулся к своему первому вопросу немец.

— Мне очень жаль, герр офицер… — сильно волнуясь, произнесла Акулинка. — Ведьма — это моя бабушка…

— Я понимать, — довольно закивал фриц, — Großmutter — бабу̀шка. Где она есть сейчас? Мне надо с ней говорить.

— Не знаю, где она сейчас, герр офицер, — выдала девушка, — наверное, на небесах…

— Что есть «на ньебесах»? — затупил обер-лейтенант.

— Ну… — Акулинка пожала плечами, ткнула пальцем в потолок и закатила глаза. — Там…

— Там? — Немец тоже задрал голову, уткнувшись взглядом в потемневшие доски потолка. — На ньебесах? Im Himmel? Wie ist das möglich? Как это возможно?

— Моя бабушка умерла сегодня ночью, герр офицер… — Натурально прослезилась Акулина, закрыв лицо руками.

— Умерла? — опешил немец.

— Да, она в раю… ну или…

— В раю? Оу! Im Paradies! Ньебеса! — Наконец-то стало доходить до фрица.

Он неожиданно обернулся и застыл, впившись взглядом в мертвое тело старухи. Я напрягся, ведь сейчас он обязательно заметит и меня. Я ведь не прозрачный и папа у меня не стекольщик. А там возникнут вопросы, на которые без «лимонки», похоже, ответить не получится.

— Это и есть ваша Großmutter? Бабу̀шка-вьедьма? — Обер-офицер, отчего-то абсолютно игнорируя моё присутствие, подошел к кровати и наклонился над окоченевшим трупом старухи.

Акулинку уже реально колбасило, я видел, как сначала начали мелко «треморить» её руки, перекидывая нервную дрожь на остальное тело. Но она все еще старалась держаться, закусив до крови губу. Давай, красотка, держись! Не показывай своего страха перед этим гадом! Если уж и погибать, то с честью!

Я же, наоборот, затаился, как мышь, стараясь не шевелиться, и даже не дышать. Немец продолжал внимательно разглядывать бабку, совершенно не обращая на меня никакого внимания. Словно я пустое место, а на кровати никого нет. Я до боли сжал гранату в ладони, старясь не сорваться.

— Бабу̀шка действительно tot… э-э-э… мертвый… — Убедившись, что перед ним остывший труп, немец разогнулся и, упорно продолжая меня не замечать, вернулся к хозяйкам избы.

У Акулинки глаза едва на лоб не вылезли, увеличившись до неимоверных размеров. Она никак не могла взять в толк, почему немецкий офицер не обратил никакого внимания на раненного бойца Красной армии. Её даже дрожь перестала колотить, а всё произошедшее едва ли не вогнало в ступор, как и её мамашу.

— Ошень шаль, — произнес немец, совершенно потеряв интерес к продолжению разговора. — Хотел смотреть настоящий вьедьма. Mein Beileid… Соболезную. Auf Wiedersehen! — И фриц резко развернувшись на каблуках, вышел из избы. — Stefan, Karl! Hör schon jetzt auf, die Hühner zu erwürgen! Zurück zum Luxation! — Донесся уже с улицы его недовольный голос.

[Стефан, Карл! Хватит уже кур душить! Возвращаемся на место дислокации! (нем.)]

— Jawohl, herr Oberleutеnant! — Раздался звук заводящихся мотоциклетных двигателей, и небольшая кавалькада фрицев вылетела со двора под прострелы выхлопных газов.

[Так точно, господин обер-лейтенант (нем.)]

— Пронесло, кажись… — Облегченно выдохнул я, загнув металлические усики лимонки и обессиленно откидываясь спиной на бревенчатую стену.

Как такое могло произойти, я пока еще не врубился. Девчушка стекла на пол прямо там, где стояла. Её продолжало потряхивать от нервного напряжения. Могу понять — по самому краешку прошли. И спасло наши жизни, не иначе, как настоящее чудо. Зато вдруг ожила мамаша, стремительно выбравшись из ступора.

— Ну, что я тебе говорила, дурында? — уперев руки в боки, с каким-то превосходством бросила она дочери.

— Что говорила?.. — все еще находясь в шоке, переспросила Акулина.

— Бабкина ворожба-то, даже после её смерти работает! — победно бросила она. — Она как морок на этого солдатика повесила, так он еще и не развеялся! Сильна была мать! Ох, сильна! А ты, дура, никогда ни её, ни меня не слушала! А ведь могла бы сейчас это дар себе получить! Ищи его теперь, свищи! Видишь, небось, каким боком нашей семье твои пионерия с комсомолом вылезли? Существует настоящее колдовство! И ведьмы существуют! — ядовито бросала она обвинения в сторону дочери. — И Бог с Сатаной! И рай с адом!

— Так я же… — промямлила девушка, всё еще никак не пришедшая в себя. — В школе, да в институте… не научно всё это…

— Слушать надо, что тебе родная мать с бабкой говорят, а не то, чему тебя в твоей дурацкой школе учат! Не научно, видите ли? — продолжала гневно возмущаться мамаша, в кои-то веки что-то сумевшая доказать строптивой дочери. — Мы тебе плохого не посоветуем, и кривду в уши лить не будем! И вроде средь нас жила, а как неродная совсем! Что под самым носом делалось — не знала и знать не хотела! Бабка твоя этого момента уже давно ждала, чтобы тебе силу передать. Да и обучить могла, чтобы не тыкалась впотьмах. А дотянули до самой её смерти! Когда уже и деваться некуда стало! А… — Она обреченно махнула рукой, и громко хлопнув дверью, выскочила на улицу.

Неожиданно закоченевший труп ведьмы, издал какой-то неясный «вдох». Её тело обмякло, а скрюченные и сведенные судорогой пальцы на моей руке разжались.

— Оттаяла, старая, — произнес я, наконец-то вынимая руку из прутьев металлической спинки кровати.

Я с остервенением принялся растирать посиневшую ладонь, чтобы поскорее вернуть нормальное кровообращение. Руку я уже совсем не чувствовал, даже пальцами пошевелить не мог. Через некоторое пошло покалывание, следом руку затопила горячая волна, наконец-то принёсшая с собой чувствительность, а самое главное — управляемость занемевшей конечности.

Я с удовольствием подвигал пальцами, сжимая и разжимая их время от времени. Ничего страшного, к счастью, не случилось — слушалась рука отлично!

— А это что ещё за хрень? — На тыльной стороне запястья я неожиданно обнаружил старенькую, выцветшую и довольно корявенькую татуировку-наколку, набитую явно неопытной рукой. «Рома» — гласила неприглядная надпись. — Какой, нахрен, Рома? — изумленно воскликнул я, вглядываясь в синие буквы.

Меня, вообще-то, Виктором зовут. И я совсем не любитель подобного «нательного» творчества, отдающего лагерными понятиями. Хотя это это сейчас и стало модным. Столько тату-салонов в даже в моем небольшом городишке, что и не сосчитать. Вот только выбрав стезю учителя еще в советские времена, подобным «синим» украшениям места в школе абсолютно не было.

Но кроме наколки я заметил и еще одно несоответствие — мои руки такими абсолютно не являлись! Нет, они были моими, и я ими вполне мог управлять, но я прекрасно помнил свои крепкие мозолистые ладони, и кулаки с костяшками, «набитыми» частыми упражнениями по рупашке.

А эти руки, которые я сейчас держал перед глазами, были слабыми, с узкими ладонями и длинными хилыми пальцами, больше подошедшими какому-нибудь музыканту — пианисту или скрипачу. И кожа на костяшках была «чистой» без грубых мозолей.

— Что за дела? — Я подскочил на ноги и метнулся к зеркалу, занавешенному каким-то покрывалом.