Два часа они скитались по пустыне (которая, как еще раньше заметила Женя, на рассвете бывала серой, слегка синеватой, чуть попозже — медно-розовой, а к полудню совсем выцветала) на «газике», случившемся в распоряжении Володи, корреспондента областного телевидения. Женя узнала теперь, что оно такое, то, что казалось ей тогда, с воздуха, укатанной лыжней. Колейная дорога была как раз-таки не укатана, временами казалось чудом, что машина вообще может двигаться по этому песку, и у Жени сердце вздрагивало, когда буксовали и останавливались. Но паузы продолжались не больше нескольких секунд. Сумел этот «газик», должно быть, как-то приноровиться к пустыне, как и его хозяин, добродушный толстяк Володя. Тот ведет машину уверенно, знает, где куда повернуть. А ведь едва покинули асфальтовое шоссе, которое бежит, прыгая по холмам, — и замельтешили перед глазами в точности похожие одна на другую десятки колейных дорог. Веди машину сама Женя, она бы уже давно заплуталась и перезаплуталась, как бы тщательно ей ни растолковали, куда вести…

Песок набивался в рот, стоило пошевелить губами. Уже не приходилось обращать внимания, что от этого налетевшего в машину песка вовсю щиплет лоб, щеки, подбородок… А тут еще раздражал назойливый голос парня, сидевшего рядом:

— Как она сейчас, Москва? На Калининском — небоскребы, да?

Володя подсадил этого незнакомого паренька, голосовавшего на обочине шоссе. («Большое-пребольшое спасибо, я на буровую опаздываю!»). После того, как во время перекура Володя шутливо бросил ему: «Ну, что, познакомились? Учти, она из Москвы…» — от парня стало не отвязаться. Все ему хотелось знать про Москву — «как она сейчас».

Женя в ответ только встряхивала головой да отцеживала сквозь зубы: «Ага», «Нет», «Ага». Но разговор в конце концов повернулся так, что она и не замечала больше никакого песка. Хотя давно за правило взяла в таких случаях сдерживаться, не показывать своего любопытства — не вышло.

Потому что говорливый собеседник выложил перед ней понемногу всю свою историю…

Вряд ли на московском заводе «Станколит» помнят своего бывшего слесаря Андрея Филиппова. Пришел он туда после десятилетки, поработал немного, след оставил нехороший.

— Жизнь, по молодости лет, казалась несерьезной штукой, — все заметнее волнуясь, рассказывал он. — Прогулял, поругали, опять прогулял — чего, вроде, особенного? А разве я один такой был? Компания набралась, четверо восемнадцатилетних оболтусов. Мечтали: наберем денег и уедем в зеленеющую даль, новый Гель-Гью искать…

«Зеленеющая даль» вскоре открылась перед Андреем, но совсем не так, как он предполагал. Во время очередного «обмывания» получки учинил драку. Двести шестая статья — злостное хулиганство. Так и приехал сюда, под Окшайск, на берег моря — наказание отбывать.

А неласковым было оно, море, в тот первый день знакомства. Почернело от песчаной бури, налетевшей внезапно в небольшом белом облачке…

— Первое время тоска была — жуткое дело, — продолжал Андрей.

…Оставалось от жизни — работать, что называется, стиснув зубы, и землекопом, и каменщиком, и взрывником. Так что своими руками и (построил тот самый «новый Гель-Гью», о котором раньше мечтал. Потом освободили досрочно — поступил на буровую…

Москва теперь во сне видится. Родителей нет, но родственники под Москвой. А мешает что-то поехать к ним…

— Ваш брат, газетчик, всегда интересуется насчет «они были первыми», в смысле: кто строил Окшайск. И я вот строил, а гордиться нечем, уточнять надо, из каких первых. И дальше так будет. Срок прошел, а долги остались, не все он списал. На фронте у штрафников проще было, железно: жив остался — живи человеком, все списано. Слушайте сюда, если вы будете в Москве писать про нашу жизнь…

Женя отвернулась, чтобы он не разглядел ее смеющегося лица: она поняла, что ее принимают за столичную журналистку, сотрудницу московской газеты…

С переднего сиденья послышался веселый голос Володи:

— Женя! Подъезжаем к вашему!

— Ой!

Так и вскрикнула. Газик в самом деле приближался к буровой вышке — новой, как узнала Женя, конструкции. Издали эта вышка немного напоминала установку для космических ракет.

Еще бы не «ой». Что она скажет Сардару? Как он отнесется, например, к ее вчерашней поездке?

Тот вечерний разговор с незадачливым поэтом настроил ее воинственно. Переночевав снова в квартире Джани-заде (Сергея Гассановича не было дома, но он ей написал, где ключ), утром она взяла свою сумочку, положила туда гомонковский рассказ и книжку повестей Бориса Васильева (в третий раз перечитывала «А зори здесь тихие…») и отправилась к городскому автовокзалу, чтобы на пять часов отдаться во власть дорожной пыли и душной тряски в маленьком автобусе. А потом, еле разгибая коленки, выйти в селе Паукино, бывшем Окшайском. Все это для чего? Авдеенко-отец, Николай Трофимович, ненароком ей обмолвился, что его друг по имени Рустамов Игорь Рустамович живет в этом селе. Не может быть, чтобы он ничего не знал…

Паукино встретило ее густым лесом высоченных телевизионных антенн, из-за которых, как съезжаешь с холма по направлению к селу, и дорог не видно. А потом стало казаться, что вокруг — море зелени, однако Женя разглядела, что море это, «затопив» палисадники возле маленьких домиков, не решается хлынуть дальше, на улицы.

Ей думалось, что раз село, значит, найти человека нетрудно, если знаешь его фамилию, имя, отчество. Но, расспросив с десяток местных жителей, Женя поняла, что так она ничего не найдет. Наступал, между тем, вечер, ей стало уже казаться, что прохожие начинают коситься на нее, приезжую… В отчаянии присела на каменную лавку возле какого-то домика и вдруг услышала за самой спиной:

— Женька!

Она вскочила. Но это веснушчатый рыжий мальчишка, высунув голову из-за серого саманного забора, кричал кому-то по ту сторону улицы:

— Женька! В музей завтра идем?

Музей?! В одну секунду Женя оказалась рядом с мальчишкой:

— Паренек, скажи, пожалуйста, а где ваш музей?

…Он, оказалось, занимал хатку — от других хаток не отличишь, только вывеска внушительная на пластмассовой доске: «Районный краеведческий музей общества «Знание» с. Паукино». Старушка в сером халате с важным видом сказала Жене:

— Сегодня мы закрыли, дочка, завтра утром, с десяти.

— Ой, бабушка, я по важному делу из самого Окшайска! Пять часов до вас добиралась.

— На автобусе, что ли? А почему не на Ан-2?.. Так зайди к нашей Розалии Константиновне, она, по  с ч а с ь ю, не ушла. Розалия Константиновна! — Из глубины домика отозвался грудной женский голос. — Розалия Константиновна, к вам  г о с ь я!

Пожилая полная женщина, которая, судя по всему, только что дремала, погрузившись в черное клеенчатое кресло, — медленно повернулась к вошедшей Жене, пошарила по столу, воздвигла на лицо огромные очки и строго посмотрела на «госью». А услышав, откуда та и зачем, заахала:

— Боже ж ты мой, из самого Окшайска и к нам, такую даль вымахали! («Знали бы вы, какую даль я «вымахала» на самом деле», — подумала про себя Женя.)

— Так просто я вас не выпущу, нет! — продолжала Розалия Константиновна. — Да и на автобус вечерний вы уже опоздали. Отдохнете у меня, а завтра утром обратно, я здесь одна живу. За вечер наговоримся, про музей все расскажу и про Игоря Рустамовича. Он художник у нас, и с ним познакомлю. Картину он написал про тот сорок второй. В музее-то ее нет, девочка, нам бы помещение получше этого… Ну, должны дать, растем ведь, растем.

Слушая ее сейчас и потом, Женя совершенно забывала, что находится в задрипанном районном центришке, где, как она обратила внимание, ничего и не строилось. Представлялся с ее слов растущий город, которому становится все теснее на отведенном ему клочке земли…

— А репродукцию с той картины я выпрошу у Игоря Рустамовича, раз вы интересуетесь, пошлю вам… Давайте-ка сразу ваш адресок, я запишу, а то потом забуду, голова старая, дырявая. Окшайск, а дальше?