— Кто такие? — Паукин хорошо знал всех своих злосчастных «подопечных» — и в лицо, и по фамилии, и наказаны за что.
— Джаниев и Николаев, товарищ сержант.
— Что им надо?
— Говорят, политическое дело, до вас, товарищ сержант, немецкую листовку нашли…
— Давай их сюда. А в бараках чтобы спать ложились и затихали, иначе… мигом усмирю. — Караульный немало удивился, потому что последнее слово Паукин произнес совсем не командным голосом, поморщился, как от боли, потом махнул рукой: — Тащи их сюда, говорю.
Караульный ушел, сержант снял трубку телефона:
— Кто? Рубцов, это ты сейчас на вышке? Проверь пулемет! Что? Я знаю, что всегда в готовности, говорю, проверь еще раз! То-то, «слушаюсь», распустился, братец…
Джаниев и Николаев — молодые совсем парни, оба по одной статье сидят. Избили кого-то, слышно, за дело, за подлый поступок. Здесь работают — молодцами. Конец-то срока у обоих через неделю… Паукин горько усмехнулся при этой мысли.
Вот и они сами. Строевым шагом вошли, плечо в плечо. Рослые оба, загорелые, один черноволосый, другой рыжеватый. Друзья, говорят, неразлучные. Лица у них заострились — не от хорошего, понятно, житья — а смотрят бодро, даже весело. Солдаты бы из них на фронте вышли — любо-дорого смотреть.
— Разрешите, гражданин начальник? — отчеканил, с акцентом, рыжеволосый Джаниев.
— Разрешать-то разрешаю, — нахмурился Паукин, — но что это вы, однако, свой собственный порядок завели? Почему шумите после отбоя? Хотите, чтобы меры приняли по законам военного времени? И что это за делегаты к начальству, когда у вас есть старший по бараку?
Заключенные молчали, вытянувшись у порога.
— Короче и яснее, что у вас?
— Разрешите, гражданин начальник? — повторил Джаниев. Он достал из кармана своей залатанной серой спецовки в несколько раз сложенную и даже перетянутую черной ниткой бумагу. — Разрешите? Привет и ответ.
— Чего?
— От них привет и им ответ.
— Что-то ты сегодня орлом смотришь, Джаниев, — проворчал Паукин, разрывая черную нитку. — Смотри…
Листовка — с германским «орлом» наверху. Обращение к «жертвам большевистской законности». Германская армия, дескать, уже скоро освободит вас. Германские танки придут к вам через два часа после того, как вы прочитаете эту листовку. Нападайте на большевистскую охрану, убивайте большевиков, и к вам придет освобождение…
Другой листок был побольше, из-за него и пришлось так сворачивать «пакет». Часто ломающийся огрызок химического карандаша в конце концов вывел следующее:
«Обращение.
Мы, жертвы большевистской законности, как называют нас фашистские дьяволы, заявляем о своей непреклонной решимости за Родину, за Сталина, вперед, преградить путь фашистской гадюке, которая ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, лишение национальной государственности всех русских, татар, армян, и других народностей нашей страны. Враг жесток и неумолим, он идет к нам, и стелются черные тучи, молнии в небе снуют, и мы просимся выступить против германских танков, которые будут здесь через два часа после того, как мы прочитали эту фашистскую сплетню, и лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Ни шагу назад, смерть немецким захватчикам!»
И дальше — подписи и росчерки. Сорок одна подпись. Сорок одна?..
— Все, что ли, руку приложили? — поднял Паукин глаза на «делегатов».
— Разрешите, гражданин начальник? Нет, не все, гражданин начальник, — заметил Джаниев. — Одна сука оказалась, за фашистов агитировал, подлец, он эту листовку и прятал, говорит, на объекте нашел. Мы его придавили, гада, чтоб не мешал…
— Как это «придавили»? А вы знаете, что за это отвечать будете?
— В бою ответим, гражданин начальник.
— Это еще поглядим. В бою, в бою… А с чем вы хотя бы собираетесь в бой? Вооружать вас нечем.
— Разрешите? Две сотни пустых бутылок в столовой есть, повар сказал. На стройке бензин остался, на складе нефть. Бутылки зальем. Прошел танк — бросать в жалюзи, мотор горячий, само вспыхнет. Одна бутылка, другая, третья — взрыв, нет танка!
— Какой смотря танк… — проговорил Паукин. Этот уверенный паренек все больше нравился ему. — Ты-то, я смотрю, хоть сейчас в бой. А вы взвесили, что с вами будет, если это «обращение» к ним попадет?
— Так точно, гражданин начальник.
— А тут написано, что через два часа…
— Разрешите? Они здесь не будут через два часа. Мы думали. Это значит, если им верить — белым днем идут по открытой степи в наш тыл. Дурак немец? Не дурак. Вот к концу ночи, это они нагрянут.
Паукин вспомнил, что и Хазину тот шпион обещал: к концу ночи.
— Слушайте, рыцари, — сказал он. — Я как вы сами понимаете, ничего решать не имею права. Я сейчас доложу о вашей просьбе капитану. А вы… ступайте в барак, со всей строгостью своим передайте, если хотят добра, чтобы вели себя после отбоя, как положено! Понадобитесь, так мы сами в одну минуту вас поднимем! А если это все, — он показал на листовку, — обыкновенная провокация? Они мастера! В общем, кругом марш!
— Разрешите, гражданин начальник? — заговорил молчавший до этого друг Джаниева, Николаев. — А что будет с нами, если капитан Хазин не согласится…
— Кругом марш! — закричал Паукин. — Не хватало еще… Это мы решим, что будет с вами.
Оставшись один, заговорил в телефон: «Первый! Первый!» — это был позывной хазинского жилища. Оттуда, однако, не ответили. Паукин подошел к оконцу, увидел чуть блеклую от неразборчивого света прожектора площадку перед бараками — и тут-то особенно остро ощутил сзади, за спиной, очень темную, сулящую грозное и неожиданное, ночь.
Сорок одна подпись, сорок один заключенный остался в бараках. О чем они сейчас думают? Неужели придется довериться этим людям?
А кто они? Вот шестнадцать заявлений об отправке на фронт. Огоньков Павел Николаевич, бывший шофер, получил два года, за дорожную аварию, конец срока — в октябре нынешнего года. Исаев Виктор Васильевич. Неосторожное убийство, конец срока… должен быть в сентябре сорок второго. Вот этот — Джаниев Сергей Гассанович. Едва ли не первым заявление подал… Грузин — Китиашвили Автандил. Отчество «принципиально» пропускает. Отца тяжело ранил ножом — заступился за мать, которую тот мытарил. Этому дали пять лет — и конец еще не скоро. А он считает, что с ним несправедливость вышла, пишет всюду, подписывается: «Комсомолец Китиашвили Автандил», хотя какой уж теперь комсомолец… И в ответ ничего не получает утешительного. Злой ходит, замкнутый. А вот — рвется и он на фронт, под огонь. Так вот очищает война души. Не все, конечно…
Довериться этим людям? А почему бы и нет?
…Из восьми бойцов охраны — двое тяжело заболели. Гранат едва наберется на три-четыре связки. С винтовками без бронебойных патронов с танками делать нечего, а таких патронов почти нет… Вот вам и ситуация. И даже не в том дело, что все они погибнут, а в том, что погибнут и не остановят врага…
Паукин снова потянулся к телефону, однако услышал за стеной мотоциклетную «очередь» и остановился, подумав: «Сам приехал, что ли, свой приказ в исполнение приводить?» Но к нему вбежал сильно запыхавшийся боец — один из тех, кто был там, на складе, с Хазиным.
— Товарищ сержант, — едва проговорил он, глотая воздух. — Капитан убит. Мы звонили, аппарат…
— Ты что, с ума… — Паукин схватил его за плечо.
— Капитан убит, — повторил боец, уже переведя дыхание. — Мы слышали выстрел, еще один выстрел. Капитан лежал… Нашли человека. Наш заключенный! Из пистолета он…
— Где он?
— Он тоже убит. Мы слышали два выстрела. Он в капитана, капитан в него.
— Как же он там оказался?.. Ладно, едем сейчас. Один из заключенных, стало быть, один из подписавшихся… — Паукин снова бросил взгляд в окошко, на бараки для заключенных, но теперь те же «делегаты» не прочитали бы в этом взгляде ничего хорошего для себя. Он снял трубку телефона:
— Третий! Рубцов! Немедленно ко мне с пулеметом… Ты что, не понял? Точно так, оставить вышку и немедленно ко мне с пулеметом!
