— Конечно!

— …и может случиться, что кое-кому они очень пригодятся, эти поиски. Доброе имя — как это много. А если оно фальшивое, доброе имя? В общем, стало быть, Женя, по рукам.

Он встал и начал быстро ходить по кухне:

— Я сейчас еду в горком комсомола, а потом к себе на буровую — смена с шести вечера. Вернусь только через три дня, у нас такая вахта. А вы пока… Для начала зайдите к этому человеку, смотрите, я написал: Авдеенко Николай Трофимович, вот его адрес. Он ветеран войны. Представьтесь, что вы от «красных следопытов» из девятнадцатой школы — я там в свое время учился, и сейчас кое-что для них делаю. Попросите его рассказать, как воевал и где. Побольше пусть говорит. Вы для него человек новый, это много значит. Но сами не начинайте про бои под Окшайском. И если он заговорит, не выскакивайте, что вам кое-что известно. Пусть выговорится. Так?

— Конечно, я…

— И запишите как можно подробнее все, что от него услышите, пусть даже никакого отношения к Окшайску это не имеет, все равно запишите. Я кое-что знаю, вы кое-что узнаете, приеду, и сопоставим. А этот Авдеенко… Ну, я не буду создавать у вас предубеждений. И, конечно, город смотрите, в море купайтесь, загорайте — все-таки отдых у вас перед экзаменами… Время еще есть, я объясню, чтобы вам стало понятно, почему наши поиски не для газеты. К нам как-то на буровую приезжал из республиканской прессы корреспондент: дайте мне, говорит, человека, чтобы сейчас у вас работал и был первостроителем Окшайска. И что-то вроде анекдота вышло. Многих строителей в газетах прославлять не к месту. Вы знаете, кем они были? Наказание отбывали, срок лишения свободы…

Когда они вместе, Хазин рядом с тучным, немного одутловатым Паукиным кажется вовсе сухопарым. Тот, кто впервые взглянет на обоих и не обратит внимания на петлицы, конечно, скажет, что начальник здесь Паукин, а не Хазин, и что у первого склонность к сидячей жизни, а второй — понятно, больше подвижен, энергичен. И будет удивлен, узнав, что все как раз наоборот.

Те, кто служил когда-либо вместе с сержантом Паукиным, помнили его все время в движении. Ходила даже легенда, как однажды новичок-лейтенант, который приехал в подразделение после военного училища, за каких-нибудь полчаса повстречав Паукина в штабе роты, на батальонном наблюдательном пункте и на стрельбище, написал рапорт об увольнении в запас, примерно так объяснив свою просьбу: «Понял, что страдаю навязчивой идеей толстого сержанта в пшеничных усах».

Никто не знал, какая судьба метнула этого «толстого сержанта» — он, кстати, был уже немолодым, постарше Хазина — в богом забытый Окшайский район. Сейчас он сидел напротив Хазина и, посуровев, слушал его рассказ о диверсанте, который «улизнул, сволочь, может, бродит неподалеку, знает, что в темноте его не найдешь».

— Так он не ранил тебя? — спросил Паукин.

— Промазал… — Хазину не хотелось говорить, что Лещинский в него и не стрелял.

— И что же, про десант — веришь? — сдвинул брови Паукин.

— Верь не верь, а жди чего-то. Вам, говорит, конец, только одно, говорит, спасенье: помоги нам без шума склад захватить до десанта, гарантируем жизнь, паек немецкий…

Хазин и сам не отдавал себе отчета, что заставило его приписать Лещинскому эти несуществующие слова, но в общем-то он чувствовал, что если рассказать Паукину в точности, как все было на самом деле, можно пошатнуть свой авторитет.

— «Нам»? Так он здесь не один? — спросил Паукин.

— Дьявол их знает. Сейчас и в Окшайском понабралось дерьма, бывшего кулачья понаехало… Приготовились немца встречать. Почувствуй, сержант, одно, — будет танковый десант сегодня или нет, а уж до нас добираются — это точно. Связи ни с кем нет… Разумеешь? Нас тут два коммуниста, два начальника, и мы за все в ответе. Разумеешь?

— Разуметь особенно нечего, — пробасил Паукин. — Не уйдем отсюда, понятно. Десять винтовок у нас, два пулемета. Против танков, конечно, слабовато. Хотя гранаты есть… Драться будем, не отдадим склад.

— Драться-то драться, — заметил Хазин, — да, товарищ сержант, у нас на ногах гири и руки связаны.

— Ты имеешь в виду…

— Сколько заключенных под охраной?

— Сорок два осталось, — ответил сержант. — Болеют. Им еще хуже, чем нам.

— Жалеть, товарищ сержант, придется либо их, либо нас с тобой, одно из двух, — передернул плечами Хазин. — Как, по-твоему, поведут себя заключенные, если в самом деле появится танковый или другой десант и вся охрана будет связана боем? Не приходило тебе в голову такого простого вопроса?

— Да как-то сразу это все нахлынуло…

— Именно что сразу. Я видел вчера твоих заключенных. Волками поглядывают.

— Тут будешь волком, товарищ капитан, — взволнованно заговорил Паукин. — Не говорю про жратву, и работа остановилась: материала нет. Волком выть и осталось…

— Так я к началу разговора возвращаюсь, — перебил его Хазин. — Что мы будем делать с этими заключенными? Если, скажем, в самом деле сюда идут немецкие танки…

Паукин молчал. Хазин после паузы, отвернувшись от него, проговорил:

— Пулеметы в готовности? Сейчас же проверить.

— Товарищ капитан…

— Да, да, — раздраженно повысив голос, перебил Хазин сержанта. — Что так смотрите? — Он переходил с Паукиным на «вы», когда сердился. — Да, да, я тоже человек. А вы еще, вижу, не до конца поняли ситуацию. Мы должны быть готовы к тому, что живем последнюю ночь. Последний боец последней гранатой взорвет этот чертов склад. И останется от нас, что капитан Хазин и сержант Паукин честно выполнили свой долг. — Голос Хазина стал звенящим. — И можете быть уверены: никто так не скажет и не подумает, если эти заключенные… окажутся в руках фашистов. Тогда завтра, может быть, Геббельс по всему свету распустит: немецкая армия освободила сорок узников большевизма. Или к цифре еще лишний нуль припишет. А это, оказывается, капитан Хазин и сержант Паукин не выполнили своего долга… Что, товарищ сержант?

Паукин, скрутив и закурив цигарку, глухо проговорил:

— У многих из них скоро конец срока.

— Да? И ты думаешь, их тут же отпустили бы домой, к бабам? — усмехнулся Хазин.

Сержант резко повернулся к нему:

— У меня шестнадцать заявлений: просятся на фронт, защищать Родину…

— Маловато патриотов, — заметил капитан. — А у остальных… у остальных двадцати шести, значит, другие планы? Обрадуются немцам?

Вечером Женя, раздумывая о своих странных разговорах — утром с Сардаром, а потом с Авдеенко, — бродила по городу и зашла в приморский парк имени Шевченко, Только что прошел песчаный вихрь, и зелень, каменистые дорожки, скамейки — все было запорошено, кое-где и холмики вздувались. Освещался этот парк от края до края двумя мощными прожекторами с крыши ближайшего высотного дома, напоминавшего раскрытую стоймя книгу — таких зданий много в Окшайске. Тут все делается для того, чтобы поменьше горячего солнца да песка попадало в квартиры, некоторые дома окнами выходят только на одну сторону — к морю.

Гуляющих в парке было мало. Свернув в одну из песчаных аллей, Женя вдруг увидела своего редакционного знакомца, вернее, одного из них: в том, что с ней тогда разговаривали два похожих друг на друга человека, она не сомневалась. Долговязый Анатолий, в той же клетчатой ковбойке, но теперь еще в расстегнутом нараспашку пиджаке с университетским значком, смотрел прямо на нее с таким выражением, словно уже давно ожидал, что она вот-вот здесь появится. Не замедляя и не ускоряя шага, Женя приблизилась к нему и поздоровалась — по крайней мере, постаралась — иронически — вежливо.

— Привет Москве, — неторопливо ответил он. — Парк Шевченко сводит по вечерам всех приезжих. А еще эти кустики в песочке привлекают наших местных выпивох. Вы не будете против, если я составлю вам компанию? Пройдемся до моря.

— До моря против не буду, — «важно» ответила она, — покажете мне ваш Высокий берег, я о нем уже слышала… Нет, пожалуйста, под руку не надо, я еще не привыкла так.