«Колдун старый, больше никто!» Откуда он узнал про Женину заветную мечту? Она, правда, зимой участвовала в конкурсе, который Союз журналистов и Московский университет устраивали для десятиклассников, но он-то откуда…

— Хорошее дело, — повторил Гомонок. — Так, возьми, может, тебе пригодится. — Он достал из-под подушки эту самую рукопись, завернутую в прошлогоднюю газету. — В редакциях, точное дело, в корзину отправят либо в архив, а ты почитай, может, и стоит чего… Люди не знают! — повысил он голос. — Люди должны знать!

Но в эту минуту его узенькие глаза показались Жене злыми, беспощадными, она даже невольно отступила на шаг. Однако он тут же прокашлялся и говорил уже спокойно:

— Люди все должны знать. Возьми. Я записал, мне рассказал сам Сергей Джани-заде, он работает в том самом Окшайске, в городской газете…

«Но ведь если в газете, значит, Джани-заде и сам умеет писать, почему же записал Гомонок?» — мелькнула теперь мысль, перебившая воспоминания (Женя давно уже, вспоминая свое, не слушала нового редакционного собеседника, не обращала внимания на его импровизации).

«И что это такое, чего люди не знают? То, что его друг — герой? Но об этом говорить с такими недобрыми глазами…»

— …и обратно в Москву, — закончило, между тем, серьезное лицо в дымчатых очках. Ей даже показалось, что оно, лицо, смотрит на нее с явным нетерпением: «Когда же уберешься?» И она молча направилась к двери.

— Куда же вы, девушка?

— Должно быть, по-вашему, обратно, в Москву. — А с порога добавила: — Только и мне кое-что известно. Я в аэропорту случайно узнала, что село Паукино, которое есть на этой вашей карте, во время войны называлось — Окшайское. Или сокращенно — Окшайск. Так же, как сейчас ваш город…

Тишину здесь, возле пустынной пристани, нарушали только равнодушное гудение ветра, оводы и торопливый плеск моря. А люди, казалось, попали в плен к тишине и переговаривались вполголоса. Тишина заражала ленью. Хуже всего она действовала на капитана Хазина.

Он знал, что не дрогнул бы перед любой опасностью, будь она реальной и предстань сейчас тут же, прямо перед ним. Но эта тишина — неизвестно, что она готовила на завтра, что через час. И каждый день с утра, проверив часовых на вышках, позвонив сержанту Паукину и услышав его бодрый голос: «Всё в порядке, товарищ капитан!» — Хазин забирался в свою душную хибарку, лежал на койке, курил и… часто поглядывал на небольшой сейф, где вместе с бумагами была для разных разностей заперта и бутыль спирта. Он чувствовал: выпей чуть-чуть — и больше не смог бы сдерживаться.

…Серо-зеленая каменистая земля, без признаков растительности, саманные одноэтажные домики (с окнами вовнутрь), которые, особенно издали, тоже кажутся частью этой серой земли — так выглядело в сорок втором году опустевшее за войну село Окшайское.

У него была своя история. Лет сто назад море подступало к нему вплотную, и тогда здесь был форт Окшайский с пристанью, который, впрочем, никого ни от чего не охранял. Но с тех пор отошло море километров на десять, а пристань перенесли еще дальше к юго-востоку от Окшайского, туда, где нашлась удобная бухта для причала.

В получасе тихой езды в глубь степи от этой бухты кипит жизнь: здесь еще с довоенного времени строится нефтеперерабатывающий завод, сооружают его несколько десятков заключенных, искупающих свои грехи. Капитана Хазина и послали к ним начальником охраны после того, как ранили его под Белостоком за двое суток до начала войны (стрелял диверсант, да не очень метко), в госпитале ампутировали кисть левой руки и признали инвалидом. Вначале нельзя сказать, чтобы его очень угнетала эта жизнь: заявлений об отправке на фронт он не писал, во всяком случае.

Но вот с августа сорок второго года к нему на шею свалился и нефтяной склад у пристани. Раньше нефть с промысла отправляли вверх по Волге (где находился промысел, Хазин не знал, да и не интересовался), а теперь стали буксировать сюда трактором в железнодорожных цистернах по-тележному да по-санному. Здесь перекачивали в три бункера: заполнятся они — придет танкер, увезет нефть по морю. Другого пути больше не было.

Так что склад наскоро обнесли проволокой, поставили вышки, а бойцов для охраны можно было взять только у Хазина, что заключенных стерег. А у того и самого людей оставалось в обрез… Поставил он двоих на вышки, одного часового внизу, потом, чувствуя, что здесь объект поважнее, и сам перебрался в заброшенную рыбацкую хибарку возле склада, оставив заключенных на попечение расторопного сержанта Паукина.

Настоящая тревога началась два дня назад. Бункера были полны, что называется, с «пупышем», а транспорт не приходил. С большим трудом Хазин дозвонился до Красноводска — ответ был коротким и ничего не говорящим: «Ждите…» Потом, в тот же день, прошел, правда, на очень большой высоте, немецкий самолет — раньше их здесь никто не видел. Хазин уже проклинал крикливого лейтенанта, который тут командовал, когда оборудовали склад: тот о вышках позаботился, а чтоб бункера как следует замаскировать — нет, так и торчат отличной мишенью, на солнце блестят. Ну, что он сейчас сможет сделать, если его обстреляют с воздуха? И связь уже всякая оказалась нарушенной. И слухи дошли, что фашисты к Волге прорвались…

В таком нервном ожидании проводил время капитан Хазин, когда, в сумерки, устоявшуюся тишину прервал сухой, тут же смолкнувший треск мотоцикла, окрик часового и громкий ответ: «Не видишь, свои, мне командир нужен, где он у вас?» Хазин, выглянув в окно, узнал одного из тех трактористов, что буксировали сюда нефть. Тот был в обычном рабочем комбинезоне.

Часовой ему что-то еще прокричал. Тракторист, пожав плечами, спокойно направился к хибарке. Хазин зажег светильник на нефти, потому что другого света здесь не было, и встретил неожиданного гостя у порога.

— Слушаю вас, — отрывисто проговорил он, уже внутренне готовый ко всему. — Чем могу служить?

— Служить вам могу я, — медленно проговорил тракторист, опускаясь на деревянную лавку. — Для начала вот что, капитан, (Хазин еще больше насторожился: он привык к обращению «товарищ капитан…») Вот что: немцы бросают сюда танковый десант.

— Как?

— Танковый десант через наш… то есть через ваш район к нефтяному промыслу, — по-прежнему медленно, лениво, будто говоря давно надоевшие вещи, повторил неожиданный гость. — Около двадцати машин.

— Откуда вам это стало известно, товарищ…

— Лещинский. И не «товарищ» я, — добавил Лещинский после короткой паузы тем же равнодушным тоном. — Я ихний разведчик. По-вашему, шпион… А это лишнее, капитан. (Пальцы уцелевшей руки Хазина невольно дернулись к кобуре.) Это лишнее. Я же сдаюсь, за этим и пришел.

— Что ж… рассказывайте дальше, — проговорил Хазин. — Немец?

— Что? Я русский. Андрей Петрович, если вас имя-отчество интересует. — Он продолжал уже с досадой: — Разве мало русских было недовольно вашими порядками? Война многое изменила.

— Что вы еще можете доложить относящееся к делу? — спросил Хазин.

— Что еще? О себе, что ли? До войны я в Праге жил. Два года назад меня сюда забросили, в августе сорокового. А с начала войны я у них в забытых числился, только вот сегодня… Да это долгая история. Укрепляться надо. Танки же. К концу ночи будут здесь.

— Так… Вы сами пришли для того, чтобы смягчить свою вину?

— Чего смягчить? Вы мне винтовку дайте. Я русский, чтоб я за этих фрицев…

— Судьбу вашу будет решать военный трибунал, — отчеканил Хазин.

— Да? Когда бой пройдет, пожалуйста. — Лещинский говорил уже взволнованно и даже как будто немного испуганно. — Мне винтовку, у вас каждый человек на счету, я знаю…

— Винтовки у нас тоже на счету. И вообще, — рассердился Хазин, — издеваетесь вы, что ли, как мы можем доверить оружие такому человеку, как вы?

Лещинский сделал паузу. Хазин тоже молчал, словно бы сил набираясь перед тем, как сказать самое решительное.