— Знаешь что? — прервал я Славку. — Ты все — правда, правда. Наставник тебя выбрасывает, и ты его «разоблачаешь». Сколько играл, и тоже поддакивал ему, и нравились эти порядки, железные, как ты говоришь. Доверие у тебя на ябеду смахивает, вот что. Теперь я тебе тоже правду скажу. Книжку я про вас писать не собираюсь… сейчас, по крайней мере. А ты эту правду о Наставнике своем не испугайся в другом месте выложить.

— В каком другом?

— У нас в городе, в милиции. Когда будешь рассказывать о том, что у тебя произошло с Нэмиром, и почему на нем оказался твой плащ. И зачем ты ездил в Космос. Я узнал…

Говоря это, я круто повернулся к Славке. Но на лице у него не было ничего.

— В чем признаваться? В чем? — Славка оглядывался по сторонам, словно ища подмоги. — Он сам виноват. Я под поезд его не толкал. Он шел куда-то. Мы с ним слово за слово. У меня такое настроение было, Цунин уже намекал, что выгонит… Кравец — восходящая звезда, его в высшую лигу переманили. Мне тогда казалось, меня все презирают, а он особенно «возникал». Врезал я ему, он бац на рельсы, а у меня в жилах стужа: сейчас вскочит и за мной, он сильнее меня. Плащ на него кинул, он барахтался, я бегом с насыпи, а дальше я и не видел… Черт знает, почему он встать не успел.

— Ты об этом расскажешь не мне, — повторил я.

— Да ты что, — он опять оглянулся по сторонам, — ты никак доносить собираешься? Ты как платишь за доверие?

— Лучше всего, если ты сам…

Договорить я не успел: он быстро нагнулся к земле…

Я открыл глаза. Вокруг уже светлелось. Туман, который повис, вроде огромных белых флагов, на остриях гор с полуночи, «спарашютил» на город. И хотя наступал день, море оставалось невидимым даже здесь, в такой близи, что быстрый плеск волн подсказывал: пройдешь с десять шагов по сырому песку — и ступить в воду.

Я поднялся с деревянной скамейки — едва ли не единственной на весь этот импровизированный пляж — на которую было прилег, думая вздремнуть немного, прежде чем возвращаться в гостиницу. Когда пробирался по бледно-серым, тесно застроенным «девятиэтажками» улицам Закаспийска-второго, казалось: едва приклоню голову — и сон возьмет свое. А теперь усталость, бессонная ночь — все отступило, только стоило мне чуть вернуться мыслями назад…

Что теперь стало со Славкой, я не знаю. Увидев булыжник в его руке, я понял, что «градус» у него все-таки не прошел и мне средств больше выбирать не приходится. Хватило сил свалить его на землю и вырвать камень, и тут же я задал спринту: при моей ситуации ввязаться в серьезную драку — последнее дело. Больше я Славки и не видел: туман все закрыл, а я неожиданно оступился и полетел в кювет. Придя в себя, разглядел, что на мне все разорвано — сцепились мы все-таки здорово — и вдобавок на лбу ссадина кровоточит… Славка исчез.

Но в таких случаях в меня, как говорят, вселялся бес или кто-нибудь из той же фамилии. Я упрямо решил не сворачивать со своей сегодняшней боевой тропы. Добраться до Закаспийска-второго отсюда было нетрудно и в тумане: надо только идти все время: вниз. Не вернусь, думал я, пока не поговорю с этим Пашей Сорокиным.

…После первого среднеазиатского матча Наставник дал мне понять, что «мои акции котируются». Что он все-таки за Наставник. Ведь не может не знать: человек я случайный, перспективного футболиста из меня уже не выйдет, возраст не тот. А кормит надеждами. Ему взять от человека, что можно. Потом, когда придет время расставаться, невозмутимо скажет: «А помните наш первый разговор? Я предупреждал, что, может быть, ничего не получится…» Он говорил не только это. Часто я слышал от него: «Футбол — это Зурбаган. Романтика борьбы и житье — сильным, нет — нет».

Я-то сам себе не льщу, да и нет в моих жизненных планах ничего футбольного, а будь на моем месте кто-нибудь честолюбивее? Вот и еще одна жизненная драма…

Ждать утра не пришлось. Первое, на что я наткнулся, когда вышел из тумана в ночной Закаспийск-2, была городская насосная станция, и я вспомнил, что работает-то Павел Сорокин как раз тут диспетчером.

И вот я сижу в кресле в уютной комнатке со множеством щитов на стенах, каждый в разноцветных огнях, огоньках и огонечках, будто крошечный город, опрокинутый вертикально. Сорокин улыбается. Это длинный, худощавый… хочется сказать «юноша», так мало в нем взрослого.

— Я после вашего утреннего звонка весь день думал, как буду с вами разговаривать, и, если уж откровенно, рад был, что вы не пришли. А настойчивый, однако, народ журналисты. Я сейчас бинтик достану, а то вы кровью истечете, не успев закончить интервью… Шучу, не пужайтесь. Хулиганы зацепили? Здесь их порядочно, хотя не зря же поют: не больше, чем в Москве. Вы, говорите, видели мою жену?

— Да, в Ташкенте…

Это была целая повесть, как я — со всей «конспирацией», конечно, — разыскал знаменитую Тамару Сорокину, не решался позвонить ей («а что скажу — простите, дескать, интересуюсь, как вы с мужем разошлись…»). Выручил меня ее отец, я с ним встретился и рассказал начистоту все, начиная с «нэмировской» истории. После того, как поговорил с ним и потом с Тамарой, сидел часа два в духоте ташкентского почтамта и сочинял длинное письмо Виталию.

— О чем вы, собственно, беседовали? — уже без улыбки спросил Сорокин.

— Да, знаете ли… — я запнулся. — Все ваше личное останется между вами, меня интересует то, что касается «Экспресса».

— Конечно, наше личное никого не касается. — После паузы он вдруг добавил: — А мы еще будем вместе. Переживем все это, хотя, может быть, не скоро. — Я знал, о чем он говорит. — Ей в гору идти, а я, собственно, опускаться тоже не собираюсь. Теперь, во всяком случае. Работаю, видите, по старой специальности, первой, и ничего, проходят дни… А насчет «Экспресса» — что же она могла вам рассказать?

— О!..

— Не знаем мы своих жен, означает ваше «о», не так ли? Мне бы очень хотелось вам помочь, — продолжал он без всякого перехода, — Нэмир был моим другом, и если это их дело… Но я совершенно не знаю, что вам сказать. Разве можно кого-то подозревать в таких вещах, если нет ничего…

— Извините, — вставил я, — при чем тут подозрения? Я хочу, чтобы вы рассказали об «Экспрессе». Взглянуть на него хочу вашими глазами…

— Опять трудно. Какими глазами? Они у меня сейчас не те, что были тогда. Я во всем обвинял Наставника, а теперь вот раскаиваюсь. Разве он обещал кого-то конкретно из нас выбить в классные футболисты? Капитан, который не избавится вовремя от ненужного балласта, ко дну рискует пойти со своей ладьей. Я сам был неправ, делая из этого трагедию… Дневник прошлогодний у меня есть, там все записано, это те мои глаза. Я мог бы вам его дать, но не окажусь ли тогда в положении человека, которого изгнали, и вот он мстит? Непорядочно получается. Давайте лучше я вам расскажу не про команду, а про Нэмира.

— Вы говорили, это был ваш друг.

— Да. И еще скажу, такие люди и нужны футболу. Он играл, действительно играл, а не «работал на жилах», как большинство наших… даже в высшей лиге. В жизни у него тоже не то что легко, а как-то красиво все получалось, но не скажу, чтобы это его избаловало. Кстати, он один жил? Не успели, значит, пожениться, девушка в Свердловске университет кончает, мало кому о ней рассказывал, она еще, наверно, и не знает ни о чем… А Цунина он не любил. Тот его постоянно воспитывал в таком духе, что, дескать, Нэмир всем на свете ему, Цунину, обязан, навеки с ним морально связан. И ничего не мог на это сказать Нэмир, только мне однажды, помню, горько пожаловался: «Моя жизнь, — говорит, — рассчитана и запрограммирована, я не имею морального права отступить от программы, потому что уже слишком много в меня вложено». Вот как. С этим моральным правом Цунин переборщил. Знать надо было Нэмира: чего уж не принимала его душа, так это… стихи, может, слышали: «Клетка птицу гонит прочь, если дверца заперта». Хорошо ли плохо ли, не переносил, когда его «морально связывали», порвать старался! Некоторые неправильно понимали эту его черту, говорили, нет самодисциплины у человека. Я считаю не так.