Женя прокашлялась:

— Розалия Константиновна… если уж совсем точно, так не Окшайск, а Москва.

…— Все-таки здесь Окшайск, а не Москва! — выговаривал ей на следующий день Сергей Гассанович, когда она, переполненная новыми впечатлениями, вернулась в город. — На хорошее приключение нарваться можно. Где вы были? Я уже в милицию звонил.

— Ой, простите, Сергей Гассанович, — с ходу оправдывалась Женя, — в самом деле было приключение, встретила людей… — Она оглядела квартиру: — А Сардар не вернулся разве?

— Должен бы вернуться, — заметил отец, — значит, остался еще на одну вахту, кого-то подменять, у них бывает. Через три дня теперь ждать.

Нет, теперь столько ждать Женя не в состоянии.

— Сергей Гассанович, — робко начала она, — а эти буровые, где они, очень далеко?

— Посмотреть хотите, познакомиться? И вчера, небось, куда-то путешествовали? Конечно, набирайтесь впечатлений, наш край, говорят, богом проклятый, да есть на что посмотреть… — Помолчав, добавил: — Завтра Володя туда отправляется, с местного телевидения, я только что с ним разговаривал.

— О, Сергей Гассанович, у вас друзья повсюду, и в газете, и…

— Меня с собой приглашал, да я что-то ленюсь. Попроситесь, может быть, возьмет.

…— Никитич! — закричал Володя, останавливая машину. — Сват турбины с ротором! (Женя только потом узнала, что это значит). Принимай!

Из-под земли доносился гул невидимых моторов. Воздушно-легкой в переплетении стрельчатых металлических конструкций казалась эта массивная вышка. А внизу, между ее «ногами», поезд проехал бы, не задев.

Тут же — покрытый брезентом вагончик, около него и стоит, пьет воду из кружки седоусый Никитич, который поднял голову, когда позвал его Володя. Впрочем, может быть, седые усы — тоже от песка? Больше людей не видно, и Женя подумала, что, работая здесь, должно быть, чувствуешь себя, как на необитаемом острове. В самом деле, до ближайшей буровой через пустыню ехать — в дороге пообедаешь.

Володя открыл заднюю дверь со стороны, где сидела Женя:

— Никитич, знакомься! К тебе товарищ из Москвы.

Женя, между тем, яростно отряхивалась, чтобы хоть немного освободиться от песчаного плена. Шагнула, наконец, на землю, и тут же кеды увязли в глубоком песке, споткнулась и упала на колени: — Извините…

Никитич внимательно смотрел на нее, будто изучая.

— Извините, — повторила она, — мне можно видеть Сардара Джани-заде?

— Сардара? — оживился Никитич. — Так вы к нему? Это вы Женя и есть? Он часто вас вспоминает. Услышали, да? Сердцем почуяли?

— Я его знаю всего один день… — зачем-то пробормотала Женя.

— Вон в том вагончике лежит. А не зря говорят, что женское сердце — вещун, — покачал он головой.

— Что-нибудь случилось? — насторожилась Женя.

— Ничего, ничего страшного, — замахал он руками. — Хотя небывалая, конечно, история. Слыханное ли дело: товарищ на товарища руку поднял. Хоть бы он под мухой был, этот Авдеенко, а то… Да не мечитесь так, говорю, ничего страшного.

Грубо обструганные нары — «вагонки» в два этажа, полумрак: брезент, наброшенный на вагончик сверху, защищает его и от песка, и от солнечных лучей. У самой стены лежит человек с забинтованной головой. Женя едва узнала Сардара: лицо у того побледнело, увяло, глаза стали огромными. Повернув голову на стук двери, он тут же вскочил, сел:

— Женя? Как ты меня нашла, как ты…

— Скажи лучше, что с тобой случилось… — Ей не показалось неуместным это мгновенное «ты»: всю вчерашнюю поездку в Паукино Сардар словно бы вместе с ней был.

— Видишь, лежу, небольшая случайность, — сказал он, улыбнувшись — не без усилия. — Домой решил пока не ехать, а то отец с ума сойдет. Да все будет в порядке. Но так хорошо, что ты здесь. Да ты… присаживайся, что ли.

— Саша, а твой Никитич про меня говорит… — начала она быстро и смущенно и тут же остановилась. — Саша, ты знаешь, я в Паукино ездила.

— Ого! — Он сузил глаза: — А с этим… Авдеенко разговаривала? Я знаю, что разговаривала. Между нами говоря, мне из-за этого и попало. Ты все равно узнаешь…

— Я узнаю! Я уже все знаю, больше не нужно! — выкрикивала она. — Ты меня втянул, теперь я… Это он тебя, Авдеенко! Меня же его брат предупреждал, что он… Я в бывшее Окшайское ездила, мне там столько рассказали… Эта семья Авдеенко столько лет всех обманывала!..

Удивленно остановился в дверях вагончика вошедший Володя.

— Слышите, гражданин… товарищ начальник? — поеживаясь, спрашивал Джаниев Паукина.

— Еще бы нет…

Только что миновали те предрассветные минуты, когда — рабочие ночных смен и бойцы в караулах это хорошо знают — больше всего хочется спать. Еще не светало, но светлело. Из-под обрыва, где у самых волн затаились они, пятьдесят бог весть чем вооруженных людей, — можно было уже разглядеть не только очертания невысоких холмов наверху обрыва, за проезжей дорогой, но и фигурки двух пулеметчиков на вершинах этих холмов. Мог разглядеть Паукин уже и всю длинную цепь стоявших и сидевших здесь, внизу, в серых спецовках, с бутылками в руках и за поясом. И, казалось, вместе со светом в его первых проблесках вливается понемногу в этот мир однотонный, нарастающий звук — гудение далеких невидимых машин. Сначала его заглушали быстрые, легкие плещущие волны и негромкие голоса, но люди, услыхав этот звук, тут же замолкали, а море не могло долго справляться с ним.

Паукин, сколько ни смотрел наверх, вдаль, ничего еще не видел, но уже чувствовал тревогу, охватившую его товарищей. Эти бывшие заключенные, к которым он уже несколько часов назад обращался в странном сочетании «товарищи заключенные», теперь стали только товарищами.

…С момента, когда он, услышав, что капитан Хазин убит, отчетливо представил в памяти сказанное тем: «Нас тут два коммуниста, два начальника, и мы за все в ответе» и понял, что теперь уже Хазин ни за что не в ответе и остался один начальник, один коммунист, — начиная с этой минуты, Паукин провел все время словно в беспокойном, суматошном сне. Распоряжался и действовал, повинуясь не логике, а неудержимой интуиции, которая проявляется иногда в острые моменты у людей с большим жизненным опытом. Его как будто несло и он не мог остановиться. И в то же время ощущал, что так все и должно быть.

Примчавшись на склад, сразу увидел, что убийца Хазина — если только человек, лежащий ничком с пистолетом в руке в нескольких шагах от капитана, в самом деле был его убийцей — не из заключенных, тех Паукин знал в лицо. Сразу подумалось о шпионе, который «агитировал» Хазина. Но убит предполагаемый шпион был пулей в затылок, Хазин так выстрелить не мог, если он защищался. А бойцы слышали два выстрела, почти одновременно.

Распорядившись перенести Хазина в хибарку на его койку — не до церемоний тут особенных — и захватив с собой его документы и оружие, Паукин связался по телефону с бараком для охраны:

— Тревога, подъем! Собрать всех заключенных в первый барак! Действуйте!

И вот они перед ним — какие разные лица: и угрюмые, и выжидающие, и простодушно-открытые…

— Товарищи заключенные! — начал Паукин, не удивляясь необычному сочетанию этих двух слов. — У меня ваше заявление. Сорок одна подпись, сорок одно горячее желание защищать Родину. Очень хорошо, что думающих иначе нет среди вас… не осталось. С этого момента считайте себя на фронте. Мы доверим вам свободу, и, проявив мужество в бою, вы искупите свою вину перед Родиной. Струсившему пощады нет. Не побег из места заключения, а дезертирство с поля боя перед лицом врага — вот как это будет теперь называться. Еще Владимир Ильич Ленин сказал, что расстрел — законная участь труса на войне.

Кто-то отозвался одобрительным возгласом.

— Я надеюсь на вас… товарищи. Вы будете разбиты на тройки. Старший каждой тройки получит красную повязку. Он головой отвечает за поведение двух своих товарищей в бою. Джаниев! — вызвал он.

— Я, товарищ начальник!

— В ваше распоряжение назначаются… Николаев и Китиашвили. Надежные это люди, по-вашему?