— Расстреляем, — заверил я. — Где его комната?

— Эвона, крайняя…

Я прошел в указанном направлении. Постучал. Бабка при этом терлась возле моего плеча, за спиной, тянула вперед любопытный нос и бормотала:

— Ну все, Огородников, суши сухари, больше не будешь унитаз обсыкать… Чтоб у тебя кисточка засохла.

— Гражданочка, — повернулся я к ней, — отойдите. Не мешайте органам.

Та нехотя попятилась, но всё равно злорадно улыбалась, поглядывая на дверь Огородникова, от которого я, кстати, не собирался скрывать свою принадлежность к милиции, ведь подделывать ему предстоит документ самый что ни на есть милицейский, главком выписанный и печатью их канцелярии заверенный. Конечно, после этого его придется Мухтару скормить, но что-то мне подсказывало, что я найду способ убедить художника молчать в тряпочку, ведь если даже такой осторожный и хитрый пройдоха как товарищ Миль пользуется его услугами, то получается, что Огородников умеет хранить тайны, по крайней мере, на уровне Мадридского двора.

— Сильнее стучите, товарищ мильцанер, — подбадривала бабка. — Спит, поди, с похмелья! У-у! Контра!

Я занес кулак, чтобы постучать сильнее, но послышался щелчок шпингалета, дверь распахнулась, и на пороге появился мой старый знакомый. Помятый и заспанный. В майке, трусах и тапках.

— Не понял, — нахмурился я и удивился одновременно. — Привет… У тебя фамилия Огородников, что ли?

— Здрасьте, ну да… Она самая… — ответил Ильич.

Это был один из трех алкашиков, которые мне помогали искать Мухтара. Про Ильича я пробивал потом, когда искал Интеллигента, но уже забыл, как звучат его анкетные данные, и никак вот сейчас не связал их с ФИО, что дал мне Миль. Ни за что бы не подумал, что этот невзрачный тип с видом маргинала средней полосы умеет тонко подделывать документы. А в прошлом, как поведал мне Миль, был неплохим художником, пока не спился.

Я вошел внутрь, чуть не прищемив любопытной бабушкин нос, и заперся на шпингалет.

— Вы меня арестовывать пришли? — удрученно спросил Ильич.

— А есть за что? — вскинул я на него бровь.

— Был бы человек, а статья найдется… — вздохнул тот со знанием дела.

— Пока нет. Помощь твоя нужна органам. Справишься — отпущу.

Как известно, не припугнёшь — не поедешь, а тут ещё лучше, элемент заранее напуганный.

— Стенд оформить? — поморщился художник. — Я в поликлинике оформлял, так мне не заплатили, сказали, что криво сделал. Оно и верно, не могу я такой халтурой заниматься, у меня под другое глаз заточен… Эх…

— Вот будешь делать как раз то, под что глаз заточен, — хитро прищурился я.

Тот удивленно на меня уставился, сглотнул и пробормотал:

— Вы же первые меня потом того… это самое… в тюрьму! По 196-й…

— Вот тебе задаток, — протянул я Ильичу купюру. — После выполнения работы получишь еще в два раза больше.

— О, вот это другой разговор, Начальник! — оживился маргинал. — Я смотрю, вы не настоящий милиционер, вы настоящий человек! — произнёс он с ударением, как бы с заглавной буквы.

— А ты, оказывается, не настоящий алкаш?

— Это всё жизнь помотала, — с лёгкой грустью в глазах проговорил Огородников. — Когда-то я был выдающимся художником. Вы слышали о полотне в стиле соцреализма «Дети новой Эпохи»?

— Нет.

— Великая картина… Это я написал.

— Замечательно. А сейчас надо написать кое-что другое, но не менее важное.

— Про «Детей новой Эпохи» писали в газете «Советская Культура», — нахлынувшие воспоминания не давали покоя Ильичу. — Это был прорыв для того времени… Жаль, что я не смог повторить или закрепить свой успех, и вот, теперь некогда перспективный художник Огородников — на задворках жизни в каком-то Залещинске.

— Зарыбинске, — поправил я.

— Ну, да, конечно… Лещ рыбы не слаще…

Он патетически вздохнул. Гамлет по нему плачет, если только не Пьеро.

— Собирайтесь, заказ вас ждет, но не здесь, — проговорил я тихо, как и до этого. — Работать будешь там, где я скажу. Слишком много глаз и ушей в коммуналке. Еще и бабуля эта очень любопытная. Готов поспорить, она сейчас стоит под дверью.

Я перешел на совсем тихий шёпот.

— Она посмотрела «Ошибку резидента» и в каждом видит шпиона, — кивнул Ильич. — Что конкретно нужно сделать? Мне нужно знать, какие брать с собой инструменты… И у меня будет необычная просьба… Вы можете надеть на меня наручники, когда будете выводить из комнаты?

— Наручники? Зачем? — удивился я и тут же пощупал карман, точно ли я взял их с собой.

Оказалось, что взял. В свете последних событий даже будучи в гражданской одежде я всегда старался брать с собой ПМ и такое незаменимое спецсредство, как милицейские браслеты. Конечно, сейчас такие модели делают, что их скрепкой можно открыть, и даже за стреноженным преступником нужен глаз да глаз. Но, что имеется, то при мне.

— Понимаете, товарищ Начальник, — начал жевать губу мой собеседник. — Художник Огородников всеми забыт. Его нет ни на выставках, ни в творческих кругах, его забыли в Ленинграде, о нем не пишут газеты.

— Ближе к делу, Рембрандт, — оборвал я его сетования.

— И здесь, в этой треклятой коммуналке, в обители плебеев и чревоугодников меня считают, простите, ничтожеством, — художник даже пустил слезу, мол, неблагодарные бездари, дикари… и лишь потомки оценят высокое творчество мученика. Нет, ну с патетикой он точно перебарщивал.

— Я не понял, товарищ художник. Наручники-то чем тебе помогут?

— Как — чем? — взмахнул он руками, словно пытался взлететь на вершину былого успеха, а потом резко поднял палец вверх и затряс им. — Пусть они все видят! Пусть все знают! Огородников — не ничтожество! Его милиция арестовала и заковала в кандалы! Огородников — опасен! Его, про между прочим, расстрелять даже хотят!.. Пусть так подумают, а? Вам же несложно?

— А-а, — понимающе закивал я. — Сделаем, конечно… если что, я могу потом и вправду тебя расстрелять. После того, как выполнишь работу. Повесим на тебя что-нибудь тяжкое и при попытке бегства — пух! — я пальцем изобразил пистолет и выстрел. — Шлепнем. А что? Я слышал, что гениев вообще признают после смерти, в основном.

— А вот это лишнее, — замотал головой художник, испуганно моргнув. — Понимаете, мне умирать никак нельзя… Еще многое не сделано, много картин не написано, мир может лишиться шедевров… а даже, если я и не стану писать, — добавил он с этакой бравадой ловеласа, — много женщин еще не осчастливлено…

— Согласен, женщины — это святое, куда они без тебя… — я защелкнул на его запястьях наручники. — Пошли.

Я откинул шпингалет, распахнул дверь и демонстративно вытолкнул в коридор «задержанного». Тот чуть не врезался в ушлую бабулю-соседку. Она, конечно, стояла совсем рядом и не думала уходить. Так и знал, что под дверью трется, поэтому в комнате художника я потише разговаривал.

— Есть боженька на свете! — трясла старушка морщинистым кулаком вслед чинно вышагивающему «арестанту». — Прижали тебя, Огородников! Я ведь сон сегодня видела, как тебя арестовывают. Вещий, получается. Товарищ мильцанер! Вы его только из казематов не выпущайте!

— Не беспокойтесь, гражданочка, да мы его вообще расстреляем, — заверил я. — А вам премию выпишем. За бдительность, так сказать, и гражданский долг.

— Как расстреляете? — охнула бабушка и чуть осела. — За что?

Такого расклада она не ожидала, все же в ней проснулось немного сочувствия к алкашику. Но и ответа не получила. Теперь есть ей над чем подумать.

Мы вышли во двор. Там возле машины курил «Мальборо» фарцовщик. Стоял козырно так, оперевшись о капот, оттопырив ногу в крутой джинсе, а рукой уперевшись в ремень на поясе и удерживая чуть на весу и у всех на виду полу модного кожаного пиджака. Несмотря на июньскую жару, модник пиджачка не снимал. Терпел, мол, жар мозгов не плавит.

— О! — воскликнул Эдик, завидев нас. Сигарета чуть не выпала изо рта, прилипнув к нижней губе, так и застыла. — Это что за чучело? Ха! Это и есть?.. Э-э…