– Вот именно, костюмы, – сказал я.

– А вы что, спали в пижаме?

– Я хотя бы пиджак снимал. А та женщина вообще спит в пальто, дети в ботинках…

– Может, здесь не работало отопление?

Я только сейчас заметил изморозь на окнах. Полянский был прав, здесь было холоднее, чем в нашем вагоне.

– Эй! – крикнул я.

– Что вы делаете? – вылупился на меня Полянский. – Вам паники мало? Спят и спят.

– Эй, подъём! – крикнул я на весь вагон.

Это не просто сон. Я был в этом уверен. У любого сна есть движение, мимика, жизнь. В этих же лицах не было ничего.

Полянский подошёл к мужчине и потрогал его запястье.

– Жив, – сказал он.

Он открыл ему глаза, поднял веки, глазные яблоки были неподвижны.

– Что это, чёрт возьми? – отшатнулся я.

– Я же говорил, что чувствую газ, – принюхивался Полянский.

Мы вернулись к другим купе.

– Можете больше не проверять, – сказал он, – там, скорее всего, всё то же. Газ пустили через вентиляцию. Может быть, в нашем вагоне она была неисправна.

– Значит, нам повезло?

– У нас половина трупов, ещё непонятно, кому повезло.

– И сколько они так проспят?

– Зависит от концентрации. Но, может, оно и лучше.

– Это ещё почему?

– Они не видели того, что видели мы.

А он был прав – они просто уснули, и кошмар не добрался до них.

Полянский направился дальше, будто не было ничего необычного в целом вагоне спящих людей. Хотя, может, из всех этих странностей эта – самая невинная странность.

– Подождите, – дёрнул я его за рукав. – Что вы видели там, в том вагоне?

Он опустил взгляд в пол, потом поднял и еле проговорил:

– Своё прошлое.

Я молчал. Галлюцинации? Бред? Чёрт возьми, Полянский тоже сходил с ума?

– Так страшно смотреть в своё прошлое?

– Нет, – сказал доктор, – страшнее, когда оно смотрит на тебя. И противно, аж до тошноты.

Полянский отдёрнул руку и пошёл из вагона. Он был прав. Я ничего не сказал, только поплёлся за ним.

Следующий вагон был багажный. В нем было ещё холоднее, чем в предыдущем. Сильный ветер пронизывал до костей, поднимал бирки с чемоданов, чемоданами было заполнено всё. Я споткнулся об один из них и выругался.

– Осторожнее, – обернулся Полянский.

Не успел я сделать и шага, как споткнулся опять.

– Да что с вами, Берроу! – шикнул он на меня.

Я всмотрелся и замер. Это были не чьи-то вещи. В сумраке багажного вагона из-под горы чемоданов и сумок торчали мужские ноги.

Мистер Лембек – понял я.

Мы разгребли холодное тело. Оно оказалось живым.

Ноги его зашевелились, глаза зажмурились, открылись, начали часто моргать.

– Что произошло? – спросил его доктор.

– Я не знаю, ужасно болит голова, – дотронулся он до лба. – По-моему, на меня напали.

– У вас там приличная шишка.

Пока Полянский возился с Лембеком, я пошёл на шум ветра. И чем ближе я подходил, тем сильнее он становился.

Не пройдя и половины вагона, я понял, что багажная дверь в нём была не закрыта. У самого края, держась за поручень, стояла Хосефа. Худая, будто прозрачная. Волосы её путались и развевались, она вся дрожала на холодном ветру.

У меня пересохло в горле. Я знал, что не надо пугать, но даже если окликнуть, она меня не услышит – ветер оглушал здесь всё.

Мне до неё оставалось каких-то два метра, когда она сделала шаг. Я ринулся к ней. Не успела она разжать пальцы, как я схватил её за руку и, еле удержав себя другой рукой, сам повис вниз над мчащимся вагоном. Только сейчас я увидел, что мы были на мосту.

У меня вспотели ладони.

– Держитесь! – кричал я, но она и не пыталась спастись. Так и висела как кукла. Её тянуло туда – под самые колёса вагона. Ещё немного, и искрящийся жёрнов перемолол бы её всю. Доктор схватил меня сзади.

– Держитесь, Берроу!

Меня держали двое, с обеих сторон, я схватил её второй рукой. Глаза Хосефы вдруг заблестели, и она тоже схватила меня за запястье, за то самое место, где были часы. Золотой браслет щёлкнул, часы расстегнулись и так и повисли на мне.

Как бы я ни тянул Хосефу, ничего не выходило – слишком сильный был ветер, он толкал её на меня, но её заносило под поезд.

– Выше локтя! – кричал мне Полянский. – Возьмите её выше локтя!

Нужно было лишь переставить руку и схватить её у предплечья. Иначе не удержать.

Я так и сделал.

Хосефа была спасена. А я и не заметил, как слетели мои часы, только чувствовал, как руке стало легче.

Мы вернули Хосефу в купе. Миссис Салливан хлопотала над ней со стаканом холодной воды. Трэвис приложил полотенце ко лбу. Нил ни на кого не смотрел, он отвернулся к окну и, кажется, плакал.

– Какая молодая, – сказал Трэвис, смотря на Хосефу, – ты только живи.

– Она вся горит, вся горит, – повторяла вдова.

Полянский пощупал пульс.

Биение почти не прослеживалось.

Под глазами девушки впалые синяки, сами глаза в кровеносных сетках, на руках багровые пятна.

– Что это? – спросил я.

– Последняя стадия отравления.

Хосефа тяжело вздохнула и посинела.

– Приподнимите её!

Мы подпёрли ей спину подушками.

Лёжа она уже не могла дышать.

– Боюсь, мы не успеем, даже если остановим поезд, – сказал Полянский, когда мы вышли из купе.

– Должно же быть какое-то противоядие, – спросил Лембек.

– Должно быть, – вздохнул доктор. – Знать бы ещё какое.

– Но вы же должны это знать! – чуть не кричал на Полянского Лембек, у него сдали нервы, как у нас всех.

– Должен, – Полянский взглянул на дверь купе, за которой умирала Хосефа, – должен, будь мы в лаборатории. Но без анализов я абсолютно беспомощен.

– Мы все абсолютно беспомощны, – сказал я.

– Но это никак не утешает! – завопил Лембек, у него запотели очки, и верхняя губа как-то странно скривилась, будто сейчас он словит инсульт, если уже не словил.

– Простите, – сказал Полянский, – но у меня нет никаких сил вас утешать…

Вдруг блок экстренной связи прерывисто зашипел.

– Трэвис, ты меня слышишь? Трэвис? – раздалось из динамика.

Голос прервался помехами, в вагоне воцарилась звенящая тишина. Вскоре через шипение пропадающего сигнала послышалось еле внятное:

– Мы дошли, точнее, я дошёл, не знаю, где все остальные, – голос закашлялся, – я в кабине поезда, машиниста здесь нет, поезд на автопилоте, здесь больше никого нет, только…

Голос закашлялся снова, послышался грохот, сигнал исчез.

– Ваш? – посмотрел я на Трэвиса.

– Да, – сказал он, – это Колин.

– Значит, он дошёл.

– Он сказал, не знает, где все остальные, – смотрел на нас Трэвис, – среди них был и мой брат.

– Не волнуйтесь, это ещё ничего не значит, – сказал я.

Мы все понимали, что это значит. Скорее всего, до кабины добрался единственный выживший из них.

– А что значит это его «только»? – мялся на месте Нил Эмберг, растирая покрасневшие от слёз глаза.

Мы переглянулись. Было ли нам страшно? Наверное, было. Естественным ли стал для нас страх? Скорее всего, да. Скорее всего, человек способен привыкнуть к любому кошмару, и это единственный способ защититься от него.

Трэвис с Полянским шли впереди, мы с Нилом за ними, мистер Лембек остался сторожить старика Хорхе и помогать вдове ухаживать за Хосефой.

Переходя из вагона в вагон, я пытался не смотреть на тела, не вглядываться в мёртвые лица, только однажды я остановился у места, где сидела Лиан. Её не было. Скорее всего, и тогда она была лишь моим пустым бредом, сотканным из недавнего страха и чувства вины. Её не было здесь, она так и осталась в квартире, мёртвая и холодная, убитая из-за меня. Я дотронулся до часов… и вспомнил, что выронил их, когда мы спасали Хосефу. Вот бы успеть ей помочь, я бы многое отдал за одно лишь её спасение.

Мы уже проходили четвёртый вагон, когда услышали невнятные звуки. В одном из купе сидел молодой человек – один из людей Трэвиса.