– Вы же понимаете, что это чистой воды попытка самоубийства, – начал было я, не понимая, как можно того не видеть.

– Не думаю, – сказал доктор. – Порез чёткий, ровный, рука военного или профессионала, ничего серьёзного не задето. Так делают, когда хотят устрашить. И крови будет немного, и человек не умрёт. Она бы сама не смогла, это я вам как хирург говорю.

Как хирург, повторил я про себя. Как же! На хирурга он был совсем не похож. Я хорошо разбирался в людях, я пытался разобраться и в нём, но, видимо, на пустой желудок мозг уже плохо работал.

Он отхлёбывал кофе.

Мы оба прекрасно знали, что оставили девчонку одну, также мы понимали, что её могли убить, а ещё, что нам было не до неё. У каждого из нас своё прошлое, каждый из нас от чего-то бежал, и если кто-то из нас и обнаружит её мёртвое тело, то оставит его там, как есть. Полиция нам была ни к чему, допросы тоже. Я бы лично накрыл её тело одеялом, да так и оставил до самой конечной. В голове уже строился план, как в случае её неожиданной смерти закрыть купе так, чтобы в него не зашёл никто. Может, сломать снаружи замок?

– Надеюсь, с ней будет всё хорошо, – сказал Полянский, изображая неравнодушие.

– Надеюсь, – ответил я тем же.

Он отхлёбывал кофе, я смотрел на его дрожащую руку.

Ресторан наполнялся людьми и ароматами с кухни.

За соседний столик подсели двое – скромного вида меланхоличная женщина и грузный мужчина, лет сорока пяти в широком клетчатом пиджаке, таком же широком, как он.

– Я всё же не понимаю, Софи, – ворчал этот мужчина, – почему мы должны плестись двое суток, вместо того чтобы долететь за три часа?

Он вдевал за ворот салфетку и учащённо пыхтел.

– Ты же знаешь, я боюсь летать, – говорила она, изучая меню.

– А я боюсь не уснуть сегодня ночью. Я плохо сплю в поездах!

– Пожалуйста, не шуми, – шикнула она на мужа.

Скорее всего, это был муж, на них обручальные кольца.

– Я в поездах задыхаюсь! – продолжал он пыхтеть, тяжело и натужно. – Меня здесь тошнит и воротит!

Жена только стрельнула в него осуждающим взглядом и не ответила ничего.

Я заметил, что этот поляк, или кем там был наш доктор, смотрел на посетителей так же выпытывающе, как на меня. Проверяет, нет ли за ним хвоста, понял я. Этот взгляд мне был очень знаком, я смотрел на него точно так же.

Уже двадцать минут прошло, а я всё ждал этот чёртов заказ. За это время успел поесть сам Полянский, и даже этот господин в клетчатом пиджаке уже дожёвывал свой омлет.

Наконец, и мне принесли отбивную с грибами, наконец я мог…

– Господи! – завопила женщина за соседним столом, Полянский кинулся к ним, а солидный, в клетку мужчина скатился на пол, хватаясь за горло.

– Помогите! – кричала его жена. – Пожалуйста, кто-нибудь!

– Я врач, – склонился над мужчиной Полянский.

«Может, он действительно хирург?» – смотрел я на всю картину, переживая только о том, что моя отбивная с грибами так и остынет в тарелке. Ужинать, когда кто-то так мучительно умирает, или же после того, как внезапно умрёт, не очень по-джентльменски.

Пассажир задыхался, покрываясь розовой сыпью. Полянский делал искусственное дыхание, массаж сердца, щупал пульс. Через десять минут несчастного господина уже куда-то унесли, как и его жену – она то и дело теряла сознание.

– Отёк Квинке – нелепая смерть, – сказал доктор, возвращаясь к столу.

– Ещё одна? – посмотрел я на него.

– Не понял, – допивал он остывший кофе.

– Вы же не думаете, что Хосефа жива?

Мы смотрели друг на друга, будто бы ожидая, кто из нас первый вытащит пистолет. Кто первый вспомнит, где видел другого. А может, он уже знает, кто я, и на следующей станции меня будет ждать наряд полицейских? Или, может, он сам полицейский? Кому, как не ему, тогда знать всё об особенностях порезов и спасении людей. Кем же он был, чёрт возьми? И знает ли он, кем был я?

Концертная сцена при отеле Лос-Рамо погрузилась в тишину наступающей ночи, лишь изредка прерываясь шёпотом голосов.

– Дамы и господа, – раздалось из микрофона ведущего, – мы представляем вам Диего Милони, лучшего фокусника на побережье.

То место, где я выступал, трудно было назвать настоящей сценой, скорее это была площадка для выступлений перед жующей и пьющей публикой – постояльцами одного из отелей нашего городка. Город наш славился тёплым климатом и привлекал туристов в любое время года, даже осенью. Отъедешь от него на двести километров, и в это время года ветра уже смешивались со снегом. У нас же можно было отдыхать круглый год. Бродить по закоулкам старых улиц и любоваться на снежные горы, что были где-то там за горизонтом, будто не в этой жизни, в другой.

В зале было суетно-шумно, в лицо мне светил прожектор, слух раздражал пьяный смех и жующие рты.

С детства я привык к другим сценам, но сейчас имел что имел. До меня здесь выступало варьете – блёстки от их костюмов всё ещё сверкали на полу. Я указал осветителю, чтобы опустил прожектор пониже, но этот пьяный болван так и слепил мне в лицо.

Состояние зрителей всегда было пограничным, между сознательным и без, между обдуманным и рефлекторным, в зависимости от того, что выпьет или чем закусит гость. В таком дымно-спиртном угаре, что буквально висел над потолком, я и правда мог показаться лучшим фокусником на побережье.

Хотя, может, я таким и был.

Я показывал фокусы: с картами, которые то исчезали, то появлялись, с голубями, с монетами, с деньгами – не своими, а зрителей. Мой отец говорил, что я мог быть отличным иллюзионистом и собирать хорошие залы, но я не хотел разрабатывать фокусы, они создавались годами, их секреты хранились десятки лет… А что я? Мне достаточно было лишь развлечь этих зевак, без громоздких и дорогих реквизитов. Тем не менее своё дело я знал. Кто-то даже писал в газетах, что человеческий глаз не способен проследить за движением моих пальцев, потому и невозможно понять, куда исчез или как появился предмет. Конечно же, я не ограничивался мелкой ерундой. Какой фокусник может считать себя таковым, если на глазах у удивлённой публики не распилит красивую женщину. Женщин, конечно же, было две: красивая и не очень. От той, что не очень, мне нужны были только ноги, с той, что была головой, а после и всем телом, достаточно симпатичным телом, в общем, с этой я спал. Её звали Лиан, и все заработанные деньги я отдавал ей. Она говорила, у нас семья, я не особо сопротивлялся – в принципе она была единственным человеком, кто переживал за меня.

Публика ликовала, отпиленное тело отъехало от ног, я прошёл между ними и поднял в воздух аплодисменты.

Показав ещё несколько трюков, с птицей, сгоревшей в клетке и тут же воскресшей в руках, с кроликом на дне шляпы и колодой танцующих карт, я поклонился и удалился со сцены.

Раньше я не понимал, почему людям так нравится, когда их дурят, но потом отец мне сказал, что это совсем не обман, а настоящее чудо. Людям, мол, надо в него обязательно верить, хоть изредка, хоть раз в год.

В итоге я обманывал людей, а они платили мне за это. Всё по-честному. Куда ещё честней…

«Ноги» ушли домой, а мы с Лиан ещё остались в гримёрной, если так можно было назвать обычную ширму за сценой, со столом и вещами на нём. Лиан снимала концертное платье, переодеваясь в брюки и свитер.

– Я не хочу всю жизнь пролежать скрюченной в этом гробу! – сказала она, вынимая шпильки из туго натянутого пучка.

– И я не хочу всю жизнь показывать фокусы, – сказал я, толком не зная, чего же хочу.

– Не говори так, у тебя талант, – она взяла меня за руку, – у тебя волшебные руки. Может, это мне надо найти вторую работу…

– Зачем, – удивился я, – денег вполне хватает.

Лиан поморщилась и отвернулась.

– Не говори мне об этих деньгах, – сказала она, складывая в пакет сценические туфли, к которым сама же приклеила стразы.