Золотые часы мистера Майлза лежали рядом с моими часами, или мои часы лежали рядом с его… Они были идентичны, чёрт их возьми. Охрана уже вызвала «Скорую» и подходила ко мне. Я схватил одни наугад и положил их себе в карман, надев вторые на руку Майлза.

– Отойдите! – приказал мне охранник. – «Скорая» скоро будет.

– Конечно-конечно, я только хотел помочь. Только хотел…

Я встал, отошёл от сопящего Майлза и, слившись с людьми в ресторане, проскользнул в стеклянную дверь.

Нащупав в кармане часы, я вышел на воздух.

Невысокие пальмы у входа шептались колючими листьями: ты провалил это дело. Ты всё провалил…

Часы мистера Майлза или Виктора Амаро, теперь это было не важно, тяжёлым грузом лежали в моей руке.

Голова ужасно болела, люди плыли перед глазами, превращаясь в безликие тени, дома кружились вокруг. Я куда-то бежал, спотыкаясь, озираясь на звуки вечерних улиц.

Где-то вдали – сирены мчащейся «Скорой». Наверное, к ресторану. Я бежал по вечернему городу, не веря в этот кошмар.

Хосефа была жива, если так можно назвать человека с совершенно стеклянным взглядом и ещё одним порезом, но уже на другой руке.

Полянский осматривал рану.

– Вы сами порезали себя? – спросил он.

Она качалась, уткнувшись в стенку, и не могла ничего сказать.

– Вы хотите себя убить? – накладывал он на рану пластырь. – По-хорошему, здесь нужно зашить. Вам необходимо выйти на следующей станции и обратиться в медпункт.

Этот доктор прекрасно разбирался в людях, он будто читал по глазам. Хотя чего это я, трудно было не счесть этот животный страх во взгляде несчастной.

Где же я её видел… Её лицо так и стояло у меня перед глазами, вот только не такое измученное. Мне кажется, я слышал её голос, и в нём было столько же страха.

Доктор рылся в вещах Хосефы.

– Не поможете? – шепнул он мне.

Вообще, шептать было совсем необязательно. Эта несчастная испанка и так была не в себе, или, наоборот – глубоко в себе, но то, что не с нами, так это точно.

– А что мы ищем? – вдруг опомнился я.

– Нож, – сказал спокойно Полянский и продолжил рыться в её спортивной сумке.

И, надо сказать, она ничуть тому не сопротивлялась. Человек, которому есть что скрывать, не позволит и притронуться к своим вещам, да, собственно, в этих вещах, кроме нижнего белья и некоторой верхней одежды, ничего и не было больше.

– Встаньте, – обратился он к ней.

Она покорно подчинилась.

Доктор оставил её сумку в покое и принялся поднимать матрас.

– Помогите мне, я подниму, а вы там проверьте.

Я наклонился и провёл рукой под койкой – ничего. Глянул под стол – тоже пусто.

– Вы же сказали, здесь кто-то был, – шепнул я ему.

Доктор молчал.

– Значит, сама? – смотрел я на него, ожидая ответа.

– Я не знаю, – сказал, наконец, Полянский, и это было нехорошо. Когда такие люди, как он, поддаются смятенью, это пугает побольше, чем впавший в психоз неврастеник.

Да и я немного сдавал, точнее, это нервы сдавали, а я не показывал виду – практика, многолетняя, профессиональная, не нервничать при всех. Если поначалу мне было глубоко всё равно, убьёт она себя или нет, то сейчас мы оба понимали, что нож у помешанной особы лучше забрать. Кто его знает, может, она решит покалечить кого-то из нас.

Да и связываться с полицией никак не хотелось.

– Это не я, – вдруг сказала Хосефа, – не я.

– Ничего нет, – сказал Полянский, ещё раз осмотрев всё вокруг.

– У меня нет ножей, – повторила она.

– Послушайте, мисс, – наклонился к ней доктор, – мы обязаны сообщить об этом начальнику поезда. На следующей станции сюда придут полицейские, возможно, и медики, и тогда…

Он знал, на что давить. Не хотел он никакой полиции, и это было ясно.

– …и тогда вас заберут в отделение, – продолжал он, – и будут допрашивать несколько часов.

Я посмотрел на Хосефу – губы её, и без того бледные, отдавали теперь синевой, руки дрожали, казалось, она еле дышала, если вообще могла дышать.

– Может, притормозить? – наклонился я к нему. – Вы как-то перегибаете.

– Хотите в следующий раз найти её труп? – сказал он сквозь зубы. – Или труп кого-то ещё?

Он был прав. Надо было её дожимать.

– Вам нужны неприятности с законом, мисс? Вы слышите меня, Хосефа? Вас снимут с поезда, если вы не отдадите нам нож.

– Это был кто-то другой! – вдруг закричала она и рухнула на подушку.

Этот крик был последним, на что у несчастной хватило сил. Она уткнулась в подушку и задрожала всем телом в нарастающем тихом плаче. Полянский тем временем по второму разу осматривал её купе.

– Кто-то ранил меня, – бормотала Хосефа, – кто-то порезал мне руку, это не я, не я…

– На вас напали? – переспросил доктор.

Хосефа подняла заплаканное лицо и еле заметно кивнула.

– И как он выглядел?

Хосефа пожала плечами.

– Какой рост, возраст, какие-то приметы?

– Я его не видела, – сказала она, – я решила прилечь, а проснулась от резкой боли. Я чувствовала нож, как он впился мне в руку…

– Куда он ушёл? – спросил я.

– Не знаю, – мотала она головой.

– Вы и не взглянули на него?

– Мне было больно и страшно, – истерично шептала она. – Я зажмурилась, а когда открыла глаза, никого уже не было рядом. И моя рука, – она дотронулась до пластыря, – рука сильно болела.

– Неудивительно, – сказал доктор, – дайте посмотреть вашу руку.

Он отклеил один пластырь, потом второй, ещё раз посмотрел на порезы, потом заклеил и вышел за дверь.

А я всё сидел возле Хосефы и всматривался в её лицо. По нему пробежала нервная дрожь. Где же я тебя видел? Может, в городе? Среди прохожих или зрителей в зале? Кто же ты…

Полянский стоял в коридоре, напротив открытой двери, и смотрел в мчащийся горизонт.

Я дождался, пока девушка закроет глаза, и накрыл её одеялом.

– Вы же понимаете, что это бред? – шепнул я Полянскому, прикрыв за собой дверь.

– Не уверен, – сказал он.

– Мы же не собираемся постоянно её караулить?

– Я – точно нет, – сказал он, а сам прислушивался к тому, что было за дверью.

Я тоже слушал и не понимал, когда равнодушие к человеку сменяется треклятой заботой. На какое-то время я даже забыл, куда ехал сам.

Поезд мчался сквозь ветер и редкие хлопья снега, они оседали на окнах и таяли в тот же миг. В вагоне как-то резко похолодало.

– Откуда здесь столько снега? Так всегда на пути в Нью-Дем? Я никогда там не был.

– Горы недалеко, – указал на хребты Полянский. Они уже почти утопали в подступающей темноте.

Как сказал нам проводник, которого мы встретили, только выйдя в тамбур, тело Генриха Салливана (так звали несчастного с отёком Квинке) довезут до следующей станции, что будет через два часа, а там отдадут полицейским.

Из-за темени и поднимавшейся бури ничего не было видно. Я понятия не имел, где мы сейчас.

– Итак, – посмотрел я на задумчивую физиономию доктора, – кто-то из пассажиров убийца?

– Если бы он был убийцей, – доктор зажёг сигарету, – мисс Суарес была бы уже мертва.

– Но кто-то же на неё покушался.

– Да, но не сейчас.

– Вы хотите сказать…

– Я ещё по первому порезу заметил, – Полянский причмокнул дымящейся сигаретой, – но думал, мне показалось.

– Показалось что?

– Этим порезам порядка трёх часов, – сказал он, выпустив дым мне в лицо.

– Как тогда вы не заметили второй порез раньше, если он там уже был?

– Он был под другим рукавом, – сказал Полянский. – Мне не пришло в голову раздеть её догола.

– Значит, вы полагаете…

– Она уже села на поезд с этими порезами, – причмокнул он ещё раз.

– Кто-то напал на неё на вокзале?

– Может, она оттого и бежала, – пожал он плечами, – откуда мне знать.

Мне хотелось спросить, от чего бежал он, но я промолчал.

– Вполне может быть, – согласился я, – и как думаете, он, этот кто-то, тоже сел в поезд? Я имею в виду, он может быть здесь, среди нас?