– Доездился, идиот!

Из чёрного «Мерседеса» вышел один, второй остался в машине.

Из старого «Форда» никто не выходил, двери и окна закрыты.

Парень с пушкой подходил ближе, готовясь стрелять в старика. Ему сказали не трогать ребёнка, про старика ничего не говорили. Он потянулся к двери, дёрнул за ручку – замок был открыт.

– Ну что там? – крикнул ему напарник.

Дверь отворилась, ребёнок на заднем сиденье повернулся к нему.

– Привет, дядя! – засмеялся прокуренный голос.

Парень опустил пистолет.

– Тащи девчонку, чего встал? – кричали ему из машины.

– Да тут, это самое…

– Чего там?

– Карлик в девчачьем платье и парике!

Они разделились по одному. Этот вагон был купейный, такой же, как тот, с которого всё началось. Полянскому даже на миг показалось, что это и был их вагон.

Он припал к двери первого купе, держа пистолет наготове. Сначала нужно посмотреть наверх, думал он, то, что перед глазами, и так заметишь.

Хорхе показал жестом, что идёт в самый дальний конец вагона. Нил, Трэвис и двое других мужчин также припали к дверям. Берроу нигде не было видно. Наверное, остался в тамбуре, понял Полянский. Он никак не мог успокоить нахлынувший страх, что-то изменилось с момента, как он перешагнул порог этого странного вагона. Что в нём было не так? Он усмехнулся своим же мыслям – в этом поезде всё было не так, абсолютно всё, но никогда ещё до того ему не было так страшно. Он будто остался совсем один со всем своим прошлым. Полянский вздохнул и не мог отдышаться. Дыхание предательски сбилось, руки дрожали, так что пару раз ствол его пистолета непроизвольно ударил о дверь. Ещё этого не хватало, подумал он. Успокойся, чёрт бы тебя подрал, но руки всё так же дрожали, как и он сам.

Ему вдруг почудился давно позабытый запах. Тот запах, который он давно уже смыл. Так пах формалин. Только ощутив его однажды, запомнишь на всю жизнь. Он не выветривается из памяти, застревает в ней навсегда.

Полянский открыл дверь и выставил вперёд пистолет. Нюх его не подвёл – формалином пахло так сильно, что у него заслезились глаза.

Пассажиров в купе было трое. Две девушки сидели на одной полке, и мужчина стоял у окна. Никто и не сдвинулся с места, никто и не взглянул на него, будто для них было что поважнее, чем незнакомец с пистолетом в дверях. Лицо одной из девушек было обожжено до половины, не сейчас, старый шрам, понял Полянский. У другой – перебинтованы пальцы и кисти обеих рук, они всё ещё кровили, и кровь проступала через бинты. Мужчина так и стоял к ним спиной. Купе было двухместным.

– Вы из другого вагона? – спросил Полянский.

Никто даже не обернулся и не ответил ему. Только девушка с перебинтованными руками медленно подняла их перед собой и стала рассматривать пальцы, будто только заметила, что они в бинтах.

Она взяла свободный конец повязки зубами и стала медленно его отдирать, разматывая всю руку.

– Нет, не надо, – крикнул Полянский, но голос его потонул.

Его будто не слышал никто, ему вдруг показалось, что для этих троих он был еле слышным эхом, ветром, ворвавшимся в их тишь, в немое спокойствие загробного мрака.

Другая девушка, та, что сидела рядом, лишь смотрела на это всё, даже не пытаясь ей помешать.

Чем быстрее разматывался бинт, тем чётче и резче становился запах застоялой крови и ещё какой-то кислоты.

Полянский зажмурился и отвернулся, борясь с подступавшей тошнотой.

Хорхе осторожно прикрыл дверь за собой. Он хотел ворваться и испугать, прежде чем нападут на него, но понял, что пугать ему было некого, все и так были напуганы. На него смотрели голубые, как озеро Комо, глаза.

Две девочки, лет пяти или шести, сидели на нижней полке, держась за руки, прижавшись друг к другу. В их растрёпанные русые косы вплетены атласные ленты, на их испуганных лицах багровели глубокие ссадины и синяки, на руках – шрамы, похоже, что от осколков. Хорхе замер в дверях, ожидая сам не зная чего. Скажи же что-нибудь, старый дурак! Это же просто дети. Они всё так же жались друг к другу, а Хорхе всё так же молчал.

Ну же, начни говорить!

Он сделал шаг к ним навстречу, дети прижались к стене.

– Не бойтесь, – наконец сказал он, – я не обижу. Где ваши мама с папой? Вы здесь одни?

Он говорил как можно тише, как можно осторожнее подходя к ним, но его старческий хриплый голос скрипел эхом на всё купе.

Они испугались его, понял Хорхе. Конечно, немудрено. Испугались, потому и молчат. Бедные дети, что им пришлось пережить. У него зашлось сердце – никого он так не любил, как детей. Дети – безгрешные взрослые, взрослые – согрешившие дети. Он всегда это знал, он всегда это помнил.

– Где взрослые? – успокоил дыхание Хорхе. Сердце так ныло, а отчего, он не знал.

Девочки не отвечали, только сверлили его глазами и сильнее жались друг к другу. Эти большие глаза, думал Хорхе, он будто бы помнил их.

Полянский смотрел на несчастную девушку с окровавленными бинтами – в её глазах было больше равнодушия, чем боли. И с каждым отходящим от руки бинтом она вглядывалась в багровые пальцы с каким-то ненормальным любопытством.

– Вы здесь покалечились? – спросил Михаэль, но на него всё ещё не смотрели.

Ему казалось, он говорил с пустотой. Или они специально его не замечали? Он оглядел всё купе, заглянул под полку – никаких подозрительных вещей, никого, кроме этих троих.

– В поезде, должно быть, террористы. Вы пытались нажать на стоп-кран в вашем вагоне? – спросил он.

Вторая девушка вдруг посмотрела на него, потом улыбнулась и кокетливо провела пальцами, как гребнем, по своим волосам, заправив их за ухо. В руке у неё остались вылезшие, длинные пряди.

– Стоп-кран не работает, – сказал мужчина и обернулся.

Михаэль вздрогнул и отпрянул. Всё лицо этого пассажира было прожжено до мяса, ошмётки кожи свисали со щёк, кожа под глазами провалилась, сами же глазные яблоки были несоразмерно большими. Так выглядят люди после ожога химической кислотой.

– Что здесь произошло? – задохнулся Полянский и почувствовал, как тошнота идёт вверх, и вкус у той тошноты пропитан чёртовым формалином. Он хотел сплюнуть, но во рту всё пересохло, он хотел отдышаться, но воздуха не было совсем.

Мужчина улыбнулся, оголив большие зубы, один из которых был из серебра.

– Ганс Беннот, – сказал он и протянул ему обожжённую руку. – По документам Эрих Стоун, – уточнил пассажир.

Полянский не пожал протянутой руки. Он не ощущал свою, как и всё своё тело, как и всю эту реальность, что казалась дурдомом. Как такое вообще могло быть?

Обожжённый мужчина подождал ещё немного, потом ухмыльнулся, пожал смущённо плечами и, засунув руку обратно в карман, опять отвернулся к окну.

– На кушетке было ужасно холодно, – вдруг сказал он, – и мне не нравится это имя – Эрих Стоун.

– А мне не нравятся эти серьги, – сказала девушка с обожжённым лицом, – они вообще не мои! И я не могу их снять, – теребила она английский замок.

– Какое дурацкое имя, – ворчал обожжённый мужчина. – Другого что, не нашлось? – посмотрел он опять на Полянского.

Полянский только молчал.

– Очень жаль, – сказал пассажир, так и не дождавшись ответа, и отвернулся к окну.

Девушка с перебинтованными руками хотела его успокоить, потянулась к несчастному, чтобы обнять, но побоялась испачкать кровью, сочившейся из бинтов. Она всё смотрела на свои руки, будто не понимая, что с ней происходит.

Хорхе сел на другое сиденье.

– Я вас не трону, – сказал он. И только сейчас осознал, что говорил с пистолетом в руках. Старый дурак, отругал он себя и спрятал пушку за пояс, нашёл перед кем им трясти.

– Это игрушечный, – улыбнулся он, – не бойтесь. А я просто дедушка Хорхе. Я не хотел никого пугать.

Девочки смотрели на него с интересом, прищуриваясь и клоня голову то в одну, то в другую сторону, будто ища нужный ракурс.