Открыла глаза.

Стоянов, мокрый, растерянный, жалкий стоял надо мной на коленях. На его белом лице читались ужас, паника, отчаяние. Рубашка полностью промокла под струями летнего ливня, вода капала с русых волос и длинных ресниц, текла по лицу. Или это слезы?

Ливень хлестал все сильнее, ручьи на улице превратились в потоки, в одном из которых лежала и я. Но ее прохлада снимала боль, не всю, но все же снимала.

— Что…. — сопли мешали говорить, я вытерла их рукой. Она почему-то стала красной.

Стоянов обнял меня, прижал к себе, стараясь хоть как-то защитить от воды и ветра. Не смотря на ожигающую боль, я почувствовала тепло его тела сквозь мокрую насквозь одежду.

— Сейчас, — голос его звучал глухо, — сейчас приедет скорая.

— Не… не надо…. — я пошевелила ногами, вроде все нормально. Пошевелила руками — тоже ничего страшного.

Только сейчас поняла, что вокруг нас столпились люди, какая-то девушка со светлыми волосами держала в руках мою намокшую коробку. Вид у нее был растерянный и в тоже время виноватый.

Кто-то раскрыл над нами зонт — запоздалая мера.

Я чувствовала как сильно и быстро бьется сердце Михаила, как его руки все сильнее прижимают меня к себе. Казалось, он хотел стать со мной одним целым, не отпускать ни на минуту.

Я закрыла глаза, прижалась к нему головой — рубашка тут же стала розовой. Кровь из носа так и не остановилась. Он что-то шептал мне, но я сначала не разобрала ни слова. И только через несколько секунд до меня дошло: он говорил на болгарском.

— Моето момиче, моята радост, моето слънце *…

Совершенно нелогичная, нелепая радость растеклась по жилам, захлестнула меня с головой.

Я слушала его шепот, чувствовала его тепло и мечтала, чтобы эти мгновения не заканчивались.

— Михаил… Иванович, — я шмыгнула носом — похоже кровь все-таки остановилась, — я почти в порядке. Честно.

Он отреагировал не сразу.

— Кира, — уткнулся в мои мокрые волосы лицом, — слава богу. Врачи уже едут.

— Не надо врачей, — я осторожно пошевелилась, села, стараясь не вырваться из кольца сильных рук. — Меня задело не сильно….

— Пусть посмотрят и скажут. Я поеду с тобой в больницу.

— Я домой хочу… — призналась я, пряча лицо у него на груди, жадно вдыхая его запах.

Он понял это по-своему, испугался, что сделал больно, выпустил из рук.

— Прости, прости….

— Михаил Иванович, я действительно в порядке.

— Кира….

— Помогите мне подняться, я очень хочу домой.

Он встал сам и осторожно помог подняться мне. Ноги были ватными, но держалась я хорошо, хоть и сильно кружилась голова. Судя по состоянию, машина ударила меня в бедро — именно там болело больше всего. Горело лицо, руки и колени — кожа была стерта до мяса, асфальт сработал не хуже терки.

Стоянов перехватил меня за талию.

— Моя машина недалеко, сможешь дойти?

— Угу, — я потрогала языком зубы — вроде целы. — Где моя коробка?

— Она тут, тут она, — пролепетала стоявшая рядом девушка, — я ее подобрала.

Я бросила на нее быстрый взгляд: мокрая, дрожащая, в порванной майке и джинсах.

— Вы меня спасли, — она ответила на мой немой вопрос.

— Угу, — только гукать как сова я сейчас и способна.

Бедро болело адски, наступать на ногу было не просто, но судя по всему перелома не было. Шаг за шагом, поддерживаемая руками Михаила, я кое-как доковыляла до старого мерседеса.

— Сейчас внутри будет бассейн, — шмыгнула я носом.

Михаил философски фыркнул, открывая мне двери и помогая забраться внутрь. Мою коробку девушка поставила на заднее сидение. Дождь стал значительно тише, кое-где из-за облаков стали пробиваться солнечные лучи. Но на улице заметно похолодало, поэтому оказаться в теплой и сухой машине было невероятно приятно. Как я заметила от платья остались одни лохмотья, что расстроило меня по полной программе — одна из немногих реально хороших вещей в моем гардеробе.

Стоянов тем временем что-то достал из багажника, прежде чем сесть за руль.

— Ну что, — он закрыл двери, попрощавшись с нашей невольной спутницей, которая поспешила убежать, — будем тебя реанимировать?

— У вас здесь есть зеркало?

— Может лучше не надо? — он скептически поднял бровь.

— Вот черт! Все настолько плохо?

Он покачал головой, не став врать. В руках он держал автомобильную аптечку и смотрел на меня взглядом полным жалости.

— Так, ладно, начнем с ног, — он осторожно полил содранные колени перекисью, которая зашипела от крови. Я зашипела в унисон с ней.

— Тихо, тихо… — говорил он успокаивающе и протирал грязные раны: сначала ноги, затем руки, а после занялся лицом. — Потерпи немного.

Я шипела, фыркала, но терпела. Даже прикрыла глаза, чтобы ему было удобнее обработать бровь и лоб.

— Мне надо было увезти тебя, — вдруг тихо прошептал он. И столько отчаяния и боли было в голосе, столько сожаления и злости на себя, что меня охватила жалость. — Прости, Кира, я ведь…. Я испугался, что ты поймешь меня неправильно.

Я перехватила его руку и крепко ее сжала.

— Я бы в любом случае отказалась, Михаил Иванович, — это была абсолютная правда. — В том, что произошло, виноваты не вы! Вы оказались рядом, и я рада этому.

Меня вдруг затрясло по-настоящему: от холода и от страха. Пришло осознание, что я была всего лишь на волосок от смерти. Настоящей, окончательной.

Он сразу почувствовал это, включил печку в машине, достал с заднего сидения джинсовую куртку и укрыл меня ею.

— Кира, может в больницу, все-таки?

— Нет, — простучали зубы. — Домой хочу. В постель с горячим чаем. И пироженками.

Он тихо засмеялся и погладил меня по мокрым волосам. Я заметила на его руке красную нить с бисером и бусинкой лавы и улыбнулась.

— Вы носите мартеничку **?

— Опа, откуда ты знаешь про мартеницы? — удивился он, пристально посмотрев на меня.

Спалилась!

— У меня была подружка-болгарка, — сочинения на ходу — мой конек. — Она каждую весну присылала мне в подарок такой браслет.

— Верно, — кивнул он и снял нить с руки. А после надел на мое запястье. — Носи на удачу и постарайся больше не спорить с машинами. Это, знаешь ли, чревато, — его глаза встретившись с моими внезапно потемнели.

На секунду, всего лишь на одно краткое мгновение, мне показалось, что он хочет…. поцеловать меня. Этого хватило, чтобы в животе скрутился тугой комок желания. Но нет, он всего лишь завел машину, и мы поехали в сторону моего дома.

Всю дорогу мы едва ли перебросились парой фраз: мне больно было лишний раз говорить — при падении я все-таки поранила губу. Стоянов был задумчив и замкнут. Остановились лишь один раз, он вышел из машины, а через десять минут вернулся с пакетом в руках. Я ничего спрашивать не стала, только снова прикрыла глаза и откинулась на спинку кресла. Тихо играла музыка, было тепло и уютно, боль от ссадин и синяков притупилась.

— Кира, — Михаил осторожно задел меня за плечо, — возьми.

Он протянул мне бумажный стакан с водой и двумя таблетками.

— Это нурофен, он тебе поможет сейчас.

— Так вы в аптеку выходили?

— Да. В аптечке ничего обезболивающего не было….

Миша, что ж ты со мной делаешь?

Я молча выпила лекарства.

Больше мы и не разговаривали. И похоже я задремала, потому что когда открыла глаза, обнаружила, что машина остановилась у моего подъезда. На улице было уже темно, что меня сильно порадовало — не хотела радовать соседей новыми сплетнями и главное — внешним видом.

Стоянов сидел рядом, но будить меня не торопился — думал о чем-то своем.

— Ох, — я потерла затекшую шею и поморщилась от боли. Завтра мне будет совсем плохо.

— Прости, — он очнулся от своих мыслей. — Ты задремала, мне не хотелось тебя тревожить.

— Давно мы приехали?

— Минут десять назад. Давай, помогу дойти.

То-то маме будет сейчас весело.

— Вашу мать! — вырвалось у мамы, когда она открыла дверь. — Кто вы? — это адресовалось Стоянову, — и с кем вы оба подрались?