Теперь все поменялось. Абсолютно все. Больше нет Седого, который мог бы осуществить рейдерский захват Обороны. По сути, больше нет Черемушкинских, по иронии судьбы ставших мне в определенном смысле союзниками. А ведь это именно они когда-то отжали дело всей моей жизни.

Шелестов, который в прошлой жизни был богатым и влиятельным человеком, теперь лежит передо мной в грязи и крови. А я стою над ним на своих собственных ногах. Я все поменял. Мое будущее, будущее моих друзей теперь будет другим. Счастливым.

Для этого мне пришлось искупаться в крови. Пришлось хлебнуть такого, чего некоторым на всю жизнь хватит. И это того стоило. Если бы снова мне пришлось все изменить, я бы готов был перенести подобное еще раз.

Я бы мог прикончить Шелестова. Даже делать для этого ничего бы не пришлось. Можно просто уехать. Оставить их здесь. Тогда все было бы кончено.

Хотя когда-то, в моей прошлой жизни, Шелестов поступил еще хуже. В прошлый раз он бы мог убить меня. Закончить мои страдания одним выстрелом, как это случилось с Женей Фимой и Степанычем. Однако он поступил куда циничнее — оставил меня жить никчемным инвалидом на обочине жизни.

Но был тут и другой момент. По сути, благодаря Шелестову я всю прошлую жизнь копил в себе всю эту злобу, все эти терзания, чтобы потом бесстрашно, отчаянно выплеснуть их на своих врагов. Я это сделал. И теперь я, а не они, стою на своих ногах. Я — это не Саша Шелестов. В моей душе есть место милосердию.

— Я помогу вам, — сказа я. — Отвезу в больницу. Но, как только тебе и твоему брату полегчает — вы свалите из города. Даже из края. Я больше никогда не хочу видеть твою паскудную рожу в Армавире. Таково его условие. И ты понимаешь, что будет, если ты его не исполнишь.

Шелестов смотрел на меня полными слез глазами. Он с трудом сглотнул. Опустили голову и обреченно покачал ею. Потом тихо заговорил:

— Ты… Ты не лжешь? Все, что ты рассказал мне — это правда?

— Чистая, — ответил я холодно.

— Я… Я действительно совершил все те ужасные вещи, о которых ты говоришь, Витя?

— Девяностые были длинными. Возможно, самыми длинными десятью годами истории современной России. По крайней мере, для нас, простых работяг. И на протяжении этого времени ты совершил многое. Сделал гораздо больше мерзости, чем можешь себе представить. По твоей указке убивали людей. Ты отбирал чужие бизнесы. Пытал конкурентов, чтобы те ушли с рынка охранных услуг. По сути, ты стал простым бандитом в шкуре бизнесмена. Ты, Саша, стал девяностыми в человеческой шкуре. Остался ими до самых двадцатых годов. А все началось с моей Обороны. Она была первым шажком для тебя.

— Я тебе верю, — сказал он дрожащим голосом. — Я тебе верю, Саша. Ты говоришь невероятные вещи, но я тебе верю. Скажи… Там, в будущем… Что будет потом? Это все кончится? Девяностые пройдут?

— Пройдут, — ответил я. — Но навсегда останутся в памяти простых людей как время смуты.

Шелестов грустно покивал.

— Спасибо, Витя.

— За что? — Нахмурил я брови.

— За то, что я знаю, кем мне не следует становиться.

Я вздохнул. Опустился и помог Шелестову подняться, подставил человеку, ставшему предателем, плечо. Человеку, которого я силой заставил отказаться от предательства.

Мы тяжело поднялись.

— Пойдем к машине, — сказал я, направив Шелестова к насыпи. — Потом я вернусь с твоим братом. Надейся, что он еще жив.

Мы с трудом взобрались к дороге. Пошли к машине.

— Ты простил меня? — Вдруг спросил Шелестов. — Решил помочь, потому что простил?

— Нет, Саша, — сказал я. — То, что ты сделал тогда, в моей прошлой жизни, невозможно простить.

Солнце стояло высоко. На городском кладбище было много людей. Туда съехались чиновники, братва с близлежащих районов и даже некоторых городов России. Я был тут чужим.

Стоя за оградой Армавирского кладбища, я наблюдал, как богатый, лакированный гроб Кулыма несут к свежевырытой могиле. Кто-то даже притащил сюда оркестр, заунывно игравший похоронный марш.

Авторитеты, бандиты, высокопоставленные чиновники и даже менты шли за гробом бывшего авторитета Черемушкинской братвы в скорбном молчании. Мать Марины, вырядившаяся в черное, натужно рыдала, тянула к гробу Кулыма полноватые руки.

В определенном смысле я пришел сюда, чтобы почтить память человека, который помогал мне. Которому я помогал в ответ. Человека, с которым мы одновременно кардинально отличались, и в то же время были удивительно похожи. Я думал, что Кулым мог бы стать моим другом, встреться мы при других обстоятельствах.

Однако скорбное почтение памяти было моей главной задачей. В разномастной, пестрой толпе скорбящих я высматривал единственного человека. Человека, ради которого Кулым был готов на все.

Когда гроб опустили в землю, а люди вокруг стали бросать в могилу горсти сырой кладбищенской почвы, я, наконец, увидел ее. Марина, одетая в скромное платье чуть ниже колена, была первой, кто совершил этот прощальный ритуал. Болезненно-бледная, она не плакала подобно своей матери. Я понимал — девушка уже выплакала по Кулыму все слезы. Теперь она смотрела в опущенный гроб лишенным эмоций взглядом. Марина попрощалась с девушкой уже давно.

Когда тело зарыли, а люди стали расходиться. Я постоял еще минутку за оградой. Когда хотел было уже уйти, заметил, как девушка, отделившись от всех, шла ко мне.

— Привет, Витя, — сказала она, остановившись за железной оградой.

— Привет, — немного приблизился я.

Марина опустила взгляд.

— Я пришел извиниться, — сказал я, нарушив загустевшую между нами тишину.

— Извиниться? За что? — Помолчав пару мгновений, спросила девушка.

— Кулым погиб, потому что хотел защитить меня.

— Ты чувствуешь вину за его смерть? — Спросила вдруг Марина.

— Да, — без колебаний ответил я. — Только одна мысль меня согревает: он отомщен.

— Мне от этого не легче, — вздохнула Марина.

— Я знаю. Легче не станет. Ладно, Марин. Рад был тебя видеть. Завтра я съеду с квартиры, сниму другую.

— Ты уезжаешь? — спросила она.

— По расчетам, через полгода Оборона станет приносить мне достаточно денег. Я возьму ссуду и начну строить дом в Заветном, за Армавиром. Участок я уже присмотрел.

Девушка покивала. Я отвернулся, намереваясь уйти. Мне было горько, что в закрутившихся разборках Марина потеряла дедушку — по сути, единственного близкого ей человека. Мне было горько и стыдно перед ней. Наверное, это чувство вины было ничуть не меньше, чем то, что я ощущал после смерти друзей.

— Витя? — Вдруг позвала она меня.

— Да?

— Ты ведь не хотел связываться с внучкой авторитета. Почему ты передумал? Почему связался со мной?

— Влюбился, — сказал я прямо.

— И до сих пор любишь?

— Да.

— Ты не виноват в смерти дедушки. Это сделали люди того мерзкого Мамикона.

— Я бы мог его спасти, — сказал я. — Но был недостаточно быстр. Недостаточно внимателен в тот день. Стрелял хуже, чем мог бы.

— Витя, иногда случается такое, на что ты не можешь повлиять. Чего не можешь изменить.

— Случается, — кивнул я. — Но крайне редко. Смерть Кулыма — это другой случай.

— Это как раз тот случай, Витя. Не все в жизни можно повлиять. Хотя очень на многое. Ты тому яркий пример. Но все же. Я хочу, чтобы ты знал — я тебя не виню.

— Спасибо, — я улыбнулся.

— И еще, — поторопилась она сказать, когда увидела, что я намереваюсь уйти. — Как бы печально это ни звучало для меня, но я больше не внучка авторитета.

Обернувшись, я заглянул в слезящиеся глаза Марины.

— Теперь я невеста начальника охранного агентства «Оборона».

Степаныч поставил на стол трехлитровую банку мутноватого самогона. Оценивающе всмотрелся в непрозрачную жидкость.

— Ты где ее взял? — Спросил Женя Корзун, морщась при виде неизвестного пойла.

— Купил, — пожал плечами Степаныч. — Совсем за копейки отдали.

— Ну-ка, — Фима потянулся к банке.