— Ничего. Я никуда не спешу, — я чувствоал себя вполне сносно после сна и чая, поэтому решил продолжить наш разговор.

— Хорошо. Когда машина вошла в поворот, ее немного занесло, зима была. Мы наклонились в противоположную заносу сторону. Я инстинктивно хотел схватиться за спинку сиденья впереди. Так этот гбшник мгновенно, с профессиональной жесткостью, сжал мою руку, что я аж закричал. Представляешь. После этого его улыбчивость сошла на нет и он ехал мрачный, как черная туча. И заметно нервничал. Тот, что справа все советовал мне смотреть в окно и запоминать. Говорил, что я вижу Москву в последний раз. А я никак не мог понять где мы ехали. Водила петлял по каким-то закоулкам.

— И куда тебя потом привезли?

— Потом привезли в Лефортовскую тюрьму, я узнал ворота. Я туда одному студенту передачу носил — не приняли.

— Тоже антисоветчик?

— А? Что? Да. Там же кгбшная тюрьма. Там других не держат. Того за издание печать и распространение брошюры «как вести себя на допросах». Но это другая история. К воротам подъехали. Я сказал себе «ну приехали». И я на время перестал бояться. Не знаю, как объяснить. Я почувствовал облегчение от того, что кончилась неопределенность, которая вдруг сменялось надеждой, что меня не поймают, то страхом, что рано или поздно меч правосудия… над моей головой. Ну ты понял.

— То есть вину ты чувствовал?

— Нет. Только страх перед тюрьмой. А когда в нее въезжали, я ощутил вдруг странную расслабленность. Постоянное напряжение, в котором я жил последнее время, внезапно спало, будто кто-то одним поворотом рубильника выключил этот самый страх. Я самого начала знал, что арест — это всего лишь вопрос времени. Всех мели. Вопрос был только когда меня. Иногда мне казалось, что я живу в дурном сне, и надо только заставить себя проснуться.

— Ну и каторгу ты себе выбрал, Латкин. Разве оно того стоило? Вон зажигал бы сейчас звезды с какой-нибудь девахой, или вон на рыбалку ходил бы…

— Подожди, я к этому подхожу. Дай дорассказать.

— Пардон, рассказывай.

— Напряжение спало. Меня завели в помещение к следователю. На двое. Больше никого. Он встает из-за стола, идет ко мне на встречу улыбается. Я аж себя дураком почувствовал. Оглянулся, мне ли улыбается? Больше некому. Мы вдвоем, конвоир за дверью. Я себя чуть ли не самым почетным гостем чувствую. Тоже начал улыбаться, руку протянул чтоб по-мужски поздороваться. А он не дошел, остановился на руку мою брезгливо смотрит, аж очки снял, протер, пока моя рука в воздухе висела. Он не стал пожимать. Улыбка сошла с его лица. Спросил неужто я думаю, что он, подполковник Свиридов, заместитель начальника следственного отдела УКГБ по Москве и Московской области с ним ручаться буду?

Латкин опустил голову будто заново все это переживал.

— Как же это меня унизило. Я улыбался и собирался пожимать руку моему идейному врагу, который меня презирает. А тут еще на столе постановление об аресте лежит, я все заглядываю и пытаюсь вычитать статью. Потому что могут и шестьдесят четвертую впаять. Я то ничего такого такого не делал, но шестьдесят четвертая — это измена Родине. Срок от десяти до пятнадцати или вышка. Высшая мера наказания. Смертная казнь.Он перехватил мой взгляд и снова расплылся в улыбке. Будто прочитав мои мысли спросил боюсь ли я, что там статья шестьдесят четыре уголовного кодекса РСФСР. А это реально страшно. Курево есть?

Он с надеждой посмотрел на меня, но я покачал головой.

— Я сам в зоне бросил, но сейчас все это вспомнил, закурить захотелось. Так вот постановление.

Полковник возвращается за стол и протягивает мне бумагу. Перевернутую. Так чтобы я пока не мог прочитать. Это очень страшно.

Не знаю, кто может выдержать и не показать виду свой страх. У меня руки тряслись ходуном, как у алкаша, который наливая полбутылки расплескивает.

Когда я взял постановление в руки — сердце провалилось куда-то вниз. Но не в пятки. В бездну. Перевернул, а там семидесятая и сто девяностая прим.

Так знаешь, что я тебе скажу? Я только что ненавидел полковника, а как прочитал статьи и не обнаружил шестьдесят четвертую, то готов был ему на шею броситься и расцеловать.

Именно в тот момент я готов был признать любую вину. Ты спросил чувствовал ли я себя виноватым? Нет, но только тогда был готов взять на себя вину и подписать чистосердечное признание.

Но больше ни разу не испытывал такого желания. У них методика такая — контрастный душ. После того, как я ознакомился с постановлением на арест, вошли надзиратели и женщина в белом халате — фельдшер, которая меня обыскивала. Всего лазила в рот и, прошу прощения, в задницу. Грубо и не церемонясь.

Человеку сразу дают понять, что он предмет и его даже его тело ему не принадлежит.

Демонстрируют самым наглядным способом, как сильно изменилось положение человека.

Латкин посмотрел на меня, сочувствия.

— Не ну ты меня ни разу не растрогал. Андрей знаешь, что нарушаешь закон, знаешь, что работаешь против Советского Союза, рассказываешь мне не страшные страшилки, хотя по моему с тобой еще очень нежно и деликатно обошлись. Знаешь, что наказание неотвратимо, ты же с первого дня сам ждал ареста по твоим словам. Уж извини, что коньяк с лимончиком или шампанское не подали.

— Ты еще не все знаешь, просто без этого рассказа картина не может быть полной. На чем я остановился?

— На том, что твое тело не принадлежит тебе.

— Ах, да. Точно. Это унизительно, но не так страшно. ты привыкаешь, что тело тебе не принадлежит и к тебе в камеру могут в любое время прийти и повторить обыск. Страшно другое, тебе дают понять, что твоя душа и твой разум тебе тоже не принадлежит.

— Как это? Что ты хочешь сказать.

— Все подозреваемый по моим статьям проходят обязательную психиатрическую экспертизу. Я моему следователю сразу сказал, что буду отвечать на вопросы, которые касаются лично меня.

А на те, которые касаются других людей, я отвечать не намерен. Не знаю откуда, но мне хватило твердости не поддаться на его давление. Тогда он решил сменить тактику.

Он, видя, что у него не получается добиться от меня признательных показаний, прямо спросил желаю ли я провести остаток жизни в дурдоме. Он мог бы мне устроить такой вариант.

Вот это было по настоящему страшно. Меня отправили в институт Сербского. Для кого-то дурка — выход и избавление от наказания. Для меня же ничего ужасней в жизни не было.

Дело вот в чем. Врачи могут записывать твои показания в той форме, в которой считают нужным. Очень часто содержание ответов можно было выворачивать наизнанку и трактовать в нужном для следствия русле.

Признаешь себя виновным? Нет? А почему ты, дружок, не признаешь себя виновным? Ты не признаешь себя виновным — следовательно, не понимаешь преступности своих действий, а следовательно, не можешь отвечать за них.

Отличный вариант для насильников и садистов, но не для нормального человека, надеющегося на какое-никакое пусть плохонькое, предвзятое советское правосудие.

Ты что-то толкуешь о Конституции? О законах? Ты не юрист часом? Нет? Тогда скажи, какой нормальный человек, читал Конституцию от корки до корки и запоминал ее статьи наизусть?

Разве нормальные люди, которые ходят на работу, рожают и воспитывают детей, читают Конституцию? Они читают газеты, журналы, книги. Стругацких, например.

А если ты читаешь Конституцию то мы, врачи-психиатры, можем предположить, что ты живешь в нереальном, выдуманном мире, неадекватно реагируешь на окружающую жизнь.

Вот распространяешь самиздат. Ты понимаешь, что искушаешь нестойкие души? У тебя сверхидея? У тебя конфликт с обществом, в котором ты живешь? Не нравятся порядки и правила общества?

И в конфликте между и обществом ты винишь общество? Что же, по-твоему общество целиком не право? Типичная логика сумасшедшего. Нет? Ну общество не идеально, да. И что?

Но если ты считаешь, что ты прав, и хочешь исправить ошибки общества, то почему же ты тогда отказываешься давать показания на следствии? Покажи, ошибки. А если ошибаются те, про кого ты молчишь? А если они используют тебя и таких как ты?