Его показания рассматривали целый один день на суде, который длился всего два заседания. И с этими показаниями мой адвокат ничего не смог сделать.

Хотя может быть и не пытался. Говорят адвокаты делятся на две категории: одни хорошо знают закон, другие хорошо знают судью. По-моему мой защитник не ведал ни первого, ни второго.

Судья совсем не усомнился в его словах. Бог любит праведника, а судья ябедника, как говорится.

Так вот Эдик Комаров быстро окинул взглядом нары, зэков, и наконец, он увидел меня. Моментально переменился в лице. Опустил глаза, прошел мимо меня, будто и не знал меня никогда.

Дверь за новыми закрыли и заперли. Тогда я слез с нар и сел внизу, глядя прямо на Эдика. Как ни странно, рожа у него была сытая, отъевшаяся.

Эдик забился в дальний угол камеры, следит за мной, но не подходит.

Он, конечно, боялся, что я расскажу другим арестантам о его предательстве и тогда его отметелят по самое небалуйся, а может быть и еще чего хуже.

За колючкой свои порядки там тех, кто топит своих ненавидят всеми фибрами души.

Многие бы мечтали вот так столкнуться в зоне лицом к лицу с теми, кто их предал, стал давать показания и свалил на чужие плечи. Чтобы месть праведную свершить.

Такого будут бить и с особой жестокостью те, кто пострадал от предательства. А могут и просто — замочить. Убить то есть.

Продал кореша — получай свое, собака!

Я сел рядом. Молчу. А он начал рыдать. Я его успокоил и говорю тихо. Нас никто не слышит.

— Ты это, не рыдай. Я тебя не убьют и не подставлю, никому не скажу, каких ты бед натворил. Но поговорить мне с тобой хочется.

Он кивает, страшно ему, он все еще ссыт. А потом тихо говорит, что мол, прости меня, Андрюха. Я не мог, я боялся. Мне следователь сказал, что ты дал показания, какие надо, и если я не подтвержу их, значит, я стану виноватее тебя. Тогда все равно обоим вышка.

Уж не знаю его ли это желания и фантазия про меня такие цветастые рассказы родили или следователь давил. Не важно.

Он, падло, показал, что я давно имел враждебные намерения против СССР, хотел предать Родину, искал кому из западных разведок прислуживать, чтобы потом сбежать за рубеж.

Не смотри на меня так, Илюха. Это все не правда. Про эмиграцию я думал, но продавать никого не собирался.

Следак ему за показания на меня обещал всего шесть лет, вместо расстрела. По нашей статье и вышку могут дать. Вот и пугали его. Он намного быстрее меня раскололся ему никакой артист-лицедей Райхельгауз не потребовался.

Вообщем, если честно, я, конечно, тоже на суде представлял, как выйду, вернусь, найду и просто удушу его.

Ведь я все еще помнил про нашу мужскую договоренность о том, что, если попадемся, то не будем друг друга сдавать.

Он, значит, хотел спастись, а меня к стенке под дуло подвести. В такой момент в ступор впадаешь.

Но он сидел рядом жалкий и обосранный, что мне даже бить его не хотелось. Я даже не знал, что еще у него спросить можно.

А он все причитал прости, да прости. Тут кипяток в камеру дали, я оставил его и пошел за своей кружкой.

Достал остатки своих припасов. У меня немного сахара оставалось остатки пайки. Немного черного хлеба. За столом было место и я присел. Смотрю Комаров маячит рядом. Думаю, дай поделюсь с этапа никого не кормят почти сутки.

Это стандартно, пока всех не пересчитают не внесут журналы на содержание, а администрация не то, что не торопится просто поток такой, что не сразу команда на кухню идет, поэтому жрачки им не дают.

Отломил ему половину своего, протянул. Он улыбается оттого, что чувствует, что его большая беда миновала, не стал я его с грязью смешивать и под шконку загонять, а главное кивает головой. Отказывается.

А потом отходит к своим вещам и приносит кулек. Развернул, а я просто охренел. Там и конфеты и печенье. Я уже и забыл, что на свете такая еда бывает. Он протягивает мне, говорит, что от души.

Я спрашиваю, а откуда такое богатство? Он повертел головой по сторонам, объясняет, что посылку за хорошее поведение получил от нашего общего хорошего знакомого и называет фамилию следователя…

А потом отходит к своим вещам и приносит кулек. Развернул, а я просто охренел. Там и конфеты и печенье. Я уже и забыл, что на свете такая еда бывает. Он протягивает мне, говорит, что от души.

Я спрашиваю, а откуда такое богатство? Он повертел головой по сторонам, объясняет, что посылку за хорошее поведение получил от нашего общего хорошего знакомого и называет фамилию следователя…

Мне, как дубиной по морде засадили. Кровь тут же прилила к лицу и запульсировала.

Я, прикинь, какой дурак — за секунду до того, как он сказал про хорошее поведение и следователя, я чуть было не взял конфету. Не представляешь, что я в тот миг пережил.

Я просто представил какой был бы вкус конфеты, если бы я попробовал бы ее. А мне очень хотелось. Тебе не понять,насколько сильно мне хотелось эту конфету.

Я хотел ее больше, чем вчерашний ужин, который ты готовил. Ведь за те месяцы, которые я провел в заключении я ел в лучшем случае пресную безвкусную кашу.

В остальное время я питался помоями. По другому эту бурду назвать невозможно. Несколько месяцев нормальная еда мне только снилась.

Но потом вопросы выживания в заключении заставили позабыть ее вкус и привыкнуть к тому что есть.

И вот, мои рецепторы, обоняние кричали, нет неистово голосили, предвкушали. Я уже знал, что буду чувствовать и вдруг неожиданно мне бьют молотом по голове.

Вкус превратился в тошнотворную горечь. В это время горло будто каменеет, челюсть сводит от боли. Я понимаю, что чуть было не отведал угощения из рук своего палача, хохочущего надо мной.

В тоже время у меня снова возникло желание убить Эдика. Вся камера обернулась на нас будто была в курсе наших отношений с Комаровым.

На самом деле никто ничего не знал, просто их тоже привлекли конфеты и печенье. Я посмотрел в его сытое, но заплаканное лицо. Это был настоящий мальчиш-плохиш. Сияющий от того, что и рыбку съел и косточкой не подавился.

Он так ничего не понял. Если бы ему через два дня предложили предать меня еще раз, то он не задумываясь сделал бы это повторно.

Весь его образ влиятельного молодого повесы, без пяти минут революционера, занятого серьезным делом — пробуждением спящего народа, улетучился. Все за что он якобы боролся, оказалось не настоящим.

Все его горячие эмоциональные речи с требованиями свободы слова, религии, открытия границ, теперь казались мне анекдотом, фарсом и комедией.

Человек призывавший всеми силами бороться с СССР в лице государства и его служащих, при первом же нажиме продался этому самому государству фактически за «фунт изюма». Эдик оказался изюмительным диссидентом.

Но ничего. Тюрьма быстро показывает, кто чего стоит.

Я не допил свой кипяток и молча ушел от него на свои нары, приказав больше никогда ко мне не приближаться. Он так и остался стоять с глупой улыбкой на лице и кульком в руках.

Я понял, что такое настоящее презрение и брезгливость. Если ты думаешь, что выражение «не сяду на одном поле оправляться» это метафора, то нет.

Он был мне настолько противен, что я не мог находится с ним в одной камере. Вонявшая параша, стала для меня еще более мерзкой и вонючей, после того, как Эдика привели в камеру для тех, кто уходит на этап. Не мог в его сторону физически смотреть.

Поначалу все же хотел я выставить его в истинном свете Мужики-то там бесцеремонные, быстро его кулек опустошили, если бы я рассказал, могло бы выйти так,что они по своим арестантским понятиям тоже бы себя замарали. Я был бы причиной, не сказав народу что за человек в камере.

Поэтому промолчал я.

Через несколько дней Эдика отправили по этапу куда-то на стройку моста. Слышал я, что он вроде стучал хозяину зоны, начальству то есть и добром это для него не кончилось.