Раздались голоса. Бабка шла сюда с Глори.
— А-а?
— Стрелиции нечего делать на кухне, — грустно усмехнулась девушка. — Ее место в саду. Это ее «собачья конура», так любила повторять Долли. «Верзила, уродина, тупица, дебилка, пошла вон! Держат тебя из милости, нищенку косорылую! Ублюдок, шваль, безродный подкидыш!» — моя сестра иначе с ней не разговаривала, но Стрелиция терпела. Стоически. Наверное, из-за бабки — та была с ней очень добра. Всегда…
Все слушали тихо, не перебивая. Как будто едва дыша. Часы на каминной полке — и те, казалось, шли на цыпочках.
— Бабка подскочила ко мне и чуть душу из меня не вытрясла. «Что ты ела? Вот это? Это?!» — повторяла она, тыкая пальцем в поднос. Глори сосчитала пирожные, затем пирожки, и кивнула… мол, ела-ела. И показала бабке один палец — мол, одного нет. Я не сдавалась. Отпиралась, как могла. Не брала — и все! И нечего на меня наезжать! Отвалите от меня, фомы неверующие, кричала я… ой.
Она виновато уставилась на господина комиссара. Тот улыбнулся.
— Ничего, ничего, я привык. Продолжайте.
Девушка взглянула на него с благодарностью. Вздохнула.
— Мой обман открылся через полчаса. Или час? Но не позже… Я читала в своей комнате, что-то о диких племенах. И тут… ох-х!.. тут меня и накрыло. Господи, до сих пор забыть не могу, — она подняла к лицу длинные худые пальцы и, глядя между ними, забормотала:
— Передо мной вдруг заплясали жуткие хари — кожа с них была содрана, неровно — клоками, кое-где проступали кости, со лба и щек бежала кровь — она закапала весь пол, залила его…, а кошмарные существа — не люди и не звери — скалились на меня, тянули свои руки, тоже костлявые и в крови… рядом с моей кроватью стоял кувшин, а в нем — ветки жасмина. Я любила его цветы, похожие на звезды, и его холодный аромат. В тот день изменилось все: вместо «звездочек» на ветках торчали куски окровавленного мяса, свежего и тухлого, да и сами ветки — ветками быть перестали. Проволока, обмотанная жилами — вот что я увидела. От «букета» невыносимо разило, смердело тухлятиной и кровью. И несколько гадких белесых червяков копошилось у основания кувшина. С каждой минутой их становилось все больше, больше, больше… казалось они заполонят все. Весь пол, всю комнату, а потом и весь мир. И либо сожрут меня, либо я сама исчезну.
Меня сотрясал озноб.
Мои голову, грудь, ноги кто-то невидимый колол раскаленными иглами. Потом тот же невидимка начал меня душить и, одновременно, пытаться выдавить мне глаза. Как будто у незримого чудовища было не две — четыре руки… если не больше.
Девушка судорожно вздохнула и смолкла. Фома не пытался нарушить ее молчания, он терпеливо ждал.
— Кажется, я кричала. Потом упала на пол и каталась, царапая себя. И билась, билась головой об пол. Мне даже рассказывать об этом страшно — я как будто вновь проваливаюсь туда, в тот день. И вновь переживаю этот ад.
Измученные, полные слез, глаза Мерседес уставились на Фому.
— И вновь мне чудится, что никто меня не спасет, что мне не выбраться оттуда. Никогда.
Она судорожно вздохнула.
— Но вы все-таки здесь, — осторожно заметил господин комиссар. — И сейчас вам ничего не угрожает.
Девушка усмехнулась. Достала платок, утерла слезы и высморкалась. И попыталась улыбнуться в ответ. Вышло не очень…
— Я здесь, да.
Бабка прибежала на мои крики — и, с порога, все поняла. Странно, если бы наоборот. Она тут же погнала Глорию за «тем самым пузырьком», вдвоем они скрутили меня и влив почти все его содержимое, привязали к кровати. Очень прочно. И так сильно, что мне даже сейчас мерещится — толстые веревки впиваются, а потом — врастают в мою кожу… почти до костей.
— Было в вашей бабушке что-то доброе, человеческое, — недоверчиво хмыкнул Фома. — Ну, надо же!
— Ага, было. Когда я пришла в себя, Глория побежала доложить об этом — она всю ночь и часть утра просидела возле моей постели, караулила. Судя по ее лицу — не как жертву собственной дурости и неосторожности, а как малолетнюю преступницу. Осуждала меня тогда, сильно осуждала.
Ну, привела она бабку. Та меня развязала и…
— …обняла, отругала, как следует, за неосторожность, все объяснила… и повела завтракать? — перебил ее господин комиссар нарочито бодрым голосом. Ох, все он преотлично понимал.
Мерседес криво усмехнулась.
— Развязала и закрыла дверь, а Глории велела снаружи встать. На страже.
«Ну что, дрянь? Оклемалась?!», спросила бабка. А потом она меня измолотила. Била, пока не устала, не выдохлась. Пока у нее кулаки не заболели. Я, конечно, пыталась сопротивляться, но после той сладкой отравы сил у меня почти не осталось…
А бабка все била и била, приговаривая: «Это за вранье! Это за кражу! Это за то, что больших денег меня лишила!.. за то, что мне из-за тебя, поганки малолетней, выкручиваться пришлось!.. за то, что тень на мою репутацию упала из-за тебя, твар-ри! Еще раз хапнешь то, что тебе не назначено — калекой сделаю! Идиоткой, у которой изо рта слюна течет, которая под себя ссыт и срет… без ног, без рук, без мозгов!!! И ничего мне за это не будет, потому что никому ты не нужна. Никому, кроме меня, поняла?!» Она и хуже ругалась, да я повторять не хочу, — устало махнула рукой Мерседес, будто отгоняя страшное видение.
— Да ведь она сама вам тогда проболталась, — не выдержал Фома.
— Мне было 13 лет. Никому не нужный ребенок. Диковатый и совсем еще дурной. Но даже если я решилась бы рассказать все вам… даже если так, толку-то? Во-первых, бы никто не поверил, просто обвинили бы меня в клевете, а во-вторых, «топить» собственную бабку — нет, это не ко мне.
— И после того случая вы почти перестали есть, — полувопросительно, полуутвердительно сказал Фома.
— Да, ужасно боялась отравиться. Бабка и раньше нас особо не жаловала: на людях, через слово присюсюкивает, а глаза злющие. И будто неживые: осколки засиженного мухами стекла, а не глаза. Я ведь от бабки три раза сбегала, но меня возвращали. «Доброжелатели», смолы им горячей семи сортов! Умилялись своей «доброте», упивались ею.
— И, что, не нашлось ни одной живой души, кому бы ты верила, кто бы тебя любил? Да хотя бы словами поддержал?
Те, кто мог бы ее тогда поддержать… мог бы, но… и думать об этом лишний раз — нет, не хотелось.
Она с пяти лет знала: родители к ним с сестрой никогда больше не придут. Бабушка сказала, что они ушли на небо, там и останутся. Поэтому Мерседес часто снился сон — всегда один и тот же: ее родители идут по облакам, словно по ступенькам. Отец первым, мама — вслед за ним, он помогает ей — подает руку и бережно подсаживает, если очередная ступенька оказывается слишком крутой или непрочной, и так и норовит улететь из-под ног. Они идут все вверх и вверх… не оборачиваясь. Они смеются. Криков маленькой темноволосой девочки там, на земле — они не слышат. Как не видят ее слез. И удаляются, удаляются… пока не исчезают совсем.
Этот сон повторялся первые десять лет после их гибели — всегда один и тот же, не меняющийся ни на йоту. Так бывает, когда смотришь синема, и лента вдруг начинает сбоить, по экрану идет рябь, скачут серые сполохи, раздается визг и треск, а потом — вновь открывается прежний кадр… и так бесконечно.
Рассказать это сейчас? Нет. Нет-нет-нет!
Мерседес дернула уголком рта и нехотя призналась:
— Была одна тетка, нестарая еще. Жила по соседству. Очень меня жалела.
Фома молчал, слушал. Очень внимательно.
— А дальше что?
— Дальше ничего. Жила-была, да померла.
— И, что, больше никого потом не нашлось? — повторил Фома.
Мерседес опустила взгляд. Плечи ее поникли.
— Больше никого, — одними губами произнесла она и вновь махнула рукой. На этот раз, отгоняя воспоминания.
— Три года я промучилась. Пила только воду, ела овощи и хлеб, который Стрелиция втайне покупала для меня в булочной у кафедрального собора. Хлеб там — лучший в городе. На бабкины злые вопросы я отвечала одно — что выполняю свое обещание. Не спорила, не ругалась. Но дверь в свою комнату теперь запирала каждую ночь. Да-да-да! Хоть я и делала независимый вид, но бабку панически боялась — старуха могла сдержать угрозу. Как она, в порыве ярости, не выбила мне зубы и глаза, не переломала руки и ноги — до сих пор удивляюсь. А тогда я просто поставила цель: выжить и удрать, навсегда. Куда угодно: в лес, на маяк, да хоть к пингвинам в Антарктиду, на самый край света — лишь бы подальше! На голой земле спать или в дупле, на грязном чердаке или в полусыром подвале, только бы старуху никогда не видеть! А потом я поняла, что с паспортом и далеко убегать не надо.
