Господин комиссар еще не знал, что через каких-нибудь полчаса он временно забудет о судьбе леди Анны. И причина этого забвения будет не менее страшной и, главное, неотвратимой. Всего через каких-нибудь полчаса…

Рослая, крупная женщина остановила белый пикап возле Управления полиции. Надо выйти, говорила себе она, ведь не зря гнала машину через весь город… сейчас же выйти, надо, надо, надо. Внезапно перед ее мысленным взором появилась нерадостная картина многолетней давности. Да что говорить… просто горькая. Жаль, что нельзя вынуть ее из памяти, как вынимают железный осколок из тела, ни один доктор не возьмется за подобную операцию. И стереть невозможно. Да и нечем, увы. Вот беда какая…

…Это было воскресенье, приемный день. Хмурое небо, мелкий дождь, орущие за окнами вороны — декорации для злой сказки с очень плохим концом. Две истощенные, голенастые и высокие не по возрасту, девочки сидели в зале для гостей — рядышком, держась за руки. Обе в убогих чистеньких платьях, с аккуратно заплетенными жидкими косичками. Некрасивые, неказистые, в придачу, еще и немые. Люди приходили и уходили, и снова приходили… Уносили младенцев и уводили детей постарше, которые цепко держались за руки новых родителей. Но этих двух девочек — почему-то никто не хотел брать и уводить в «счастливое завтра». Их всякий раз как будто не замечали, заметив же — кривились, сострадательно или брезгливо на «это двойное убожество!» И теперь эти девочки больше не улыбались, пытаясь понравиться. Они просто не верили, что с ними может произойти что-то хорошее — и смотрели на людей равнодушными глазами, обреченно. Так смотрят на людей щенки — беспородные, некрасивые, совсем не милые и не забавные — а, значит, и никому не нужные. Что их ждет: утопят, закопают живьем или просто выгонят, на голод, мучения и смерть, мгновенную или долгую — ничего этого уже не изменить. Собачьи дети не ждали от мира добра, дети человеческие, Фрида и Хильда Петерссон — его тоже совсем не ждали.

Именно в тот день в приют для подкидышей явилась миссис Тирренс — и забрала их с сестрой. А, значит, и спасла. Конечно, она ни за что не расскажет об этом человеку, к которому пришла сюда — немолодому, с проницательными серыми глазами. Ведь это все равно, что попытаться ложкой вычерпать душу или отрезать кусок своего сердца. Она похоронила эти воспоминания в глубине памяти, думала — надежней некуда. А, глядишь-ты, опять выползли…

Она любила сестру, она любила хозяйку, поэтому сейчас ее сердце рвалось надвое. Больно-то как… очень больно. Будто бы режут ее сердце надвое, медленно… раскаленным гвоздем. Режут его, режут… никак не разрежут пополам. Она жила счастливо все эти годы и давно забыла, что бывает — вот так.

Она не хотела идти, ведь это значило — предать такую заботливую и милосердную хозяйку. Их доброго ангела-хранителя.

Она не могла не прийти, ведь это значило — предать сестру, оставить ее убийцу без наказания, ее смерть — неотмщенной.

Ее сестры, ее Глории Великолепной или Фриды, милой Фриды — талантливой, нежной и доброй, но главное — очень, очень красивой. Лучше нее, Хильды, напрочь лишенной каких-либо умений и такой неказистой — лучше во сто крат. Она пыталась понять — зачем хозяйка так поступила, ведь они были ей так преданны, так ее любили… зачем, зачем?! Они каждый день и час платили добром за ее добро… зачем же, зачем?! Нет, это непостижимо. Значит, иного выхода у нее нет. Ах, если бы она могла сейчас упасть замертво! Как это было бы хорошо… неправильно, но хорошо, так легко и просто. И страшный выбор ей делать бы уже не пришлось.

Она вышла из машины. Тяжело вздохнула, с упреком взглянула на небо — и переступила порог Управления полиции.

Когда нелепая женская фигура возникла в дверном проеме его кабинета — у господина комиссара похолодело на сердце. Ох, и скверное предчувствие! На этот раз Хильда Петерссон — она же Стрелиция Королевская — не походила на героиню синема или сказки. Теперь ее можно было выделить в толпе, исключительно, из-за немалого роста. Все остальное — скромное, «глухое», платье, грубые угольно-черные чулки и туфли — самые заурядные. Только руки необычные для женщины — грубые, натруженные, очень крупные и сильные — почти, как мужские.

— Добрый день! Мисс Хильда Петерссон? — и, когда та кивнула в ответ, улыбнулся: — Прошу вас, присаживайтесь.

Ее реакция поразила господина комиссара: великанша сделала книксен и, боязливо глядя на полицейских, осторожно присела на краешек стула.

— Уважаемая мисс Петерссон, я в курсе, что вы не способны озвучить свои мысли. И сурдолог болен, к сожалению. Ничего страшного! — торопливо добавил он, видя ее расстроенное лицо. — Я буду задавать вам вопросы, которые станет записывать мой помощник, сержант Шамис, а вы будет писать ответы. Потом вы прочтете их внимательно и поставите дату и свою подпись. Вы согласны?

Она потупилась и закивала опущенной головой: да, конечно, разумеется!

— Самуэль, дай мисс Петерссон бумагу и ручку.

Слезы потекли по ее впалым щекам, а натруженные рука безостановочно выводила: «Убила Глоричку мою убила убила убила убила убилаубилаубила…» Веки ее опухли: видно было, что до прихода сюда, она рыдала не один час. Слезы и сейчас застилали ее глаза, и потому буквы сливались, налезали, наплывали одну на другую, но прекратить писать она не могла, никак не могла остановиться, никак, нет-нет-нет… И несчастная все писала: повторяя одно и то же слово — «убила».

Господин комиссар потянулся через стол и накрыл ее руку своей. Кисть несчастной мелко-мелко дрожала, пальцы будто судорогой свело. Постепенно, очень медленно они разжались, и ручка, с негромким стуком, упала на дощатый пол.

— Мы накажем убийцу вашей сестры, — сказал Фома, не отпуская руки несчастной женщины. — Обещаю вам, мисс Петерссон. Я вам — обещаю.

И тут ее бледные, вечно неподвижные губы внезапно ожили. Они — разомкнулись. Они дергались, извивались, обнажая неровные зубы и розовые десны, они кривились… казалось ожила деревянная или глиняная маска. Видно было: каждое движение давалось ей с огромным, просто неимоверным, усилием.

Присутствующие офицеры, в ужасе, переглянулись. Странная тетка, жуткие гримасы. Что ж ее так корежит? Приступ у нее, что ли?

А Фома улыбнулся. Он-то понял: несчастная женщина благодарила его за подаренную, пока еще робкую, надежду и пыталась сказать ему — «спасибо, господин комиссар!»

— Кто это сделал? — спросил Фома.

Гостья судорожно вздохнула и написала — «хозяйка, миссис Тирренс».

— А теперь, мисс Петерссон, опишите все подробно.

Она стала писать: сегодня приемный день, в их усадьбе много народу — магазинчик полон, они с Глорией забегались, даже хозяйка — и та помогала паковать «кремовые розы» и пирожки. Одни покупатели уходили, другие приходили. Глория пошла за новой партией в дом, на кухню. И пропала. Хозяйка стала сердиться, пошла следом за ней, через некоторое время вернулась. «Работай здесь», сказала она, «Глория очень занята, вернется позже». Через полтора часа, когда покупатели разошлись, обеспокоенная Стрелиция пошла в дом…

… и, на кухне, возле стола чуть не упала, споткнувшись о что-то твердое. Башмак. Ох, достанется им за такое! Разбрасывать обувь — и где?! Она глянула вниз… и окаменела. Сестра лежала на полу, скорчившись, руки вывернуты, пальцы скрючены, лицо — милое, нежное лицо — исказила страдальческая гримаса. Запах рома мешался с запахом рвоты — Стрелиция разглядела несколько подсыхающих лужиц на полу. И рядом — пустую фляжку, в которой ее сестра хранила свой любимый ром. Пропитку для «бисквита». Стрелиция не могла, не хотела верить глазам! Она дотронулась до щеки сестры — та была уже холодной. Доктора не помогут, тут нужен могильщик — сказала бы хозяйка. Размазывая слезы по щекам, Стрелиция бросилась через сад к машине — и вот, приехала сюда…

Она закончила писать и отдала листок господину комиссару. Тот прочитал. И внезапно его осенило… а почему бы и нет, подумал Фома. Быстро достал из стола картонную папку, вытащил фотографию и показал ее гостье.