Гигантская фигура в белом атласе выросла, будто перед ней из-под земли. И воззрилась на хозяйку.
— В дом, — приказала старуха.
Великанша, покорная ее воле, как пушинку, подняла тело Анны — безмолвное и безучастное — и понесла. Камни дорожки хрустели, шелестели и шуршали под ее ногами, будто переговариваясь между собой. Старуха молча следовала за своей «ручной» великаншей.
Анну уложили в ее комнате — прекрасную, бледную, каменно-неподвижную. Как будто она вдруг перестала быть человеком и превратилась в статую из белого мрамора. Надгробную статую. Поэтому и кровать под ней казалась уже не кроватью, а постаментом. Тоже из белого мрамора. Миссис Тирренс нагнулась и аккуратно, тщательно поправила замявшиеся складки платья своей прекрасной гостьи. Потом — осторожно и, не менее, бережно и тщательно — уложила их по-новому. Вот так-то будет лучше, пробормотала она с улыбкой, вот так-то… Выпрямилась — и залюбовалась результатом.
…Там, снаружи, все оставалось по-прежнему. Розы цвели, и пели птицы. И крошечный фонтан, в окружении мраморных статуй, с отрешенными улыбками и «слепыми» глазами, по-прежнему навевал благословенную прохладу.
Анна оставалась в постели до самой ночи, ровно в полночь она очнулась, на минуту-другую - и вновь забылась тяжелым, каким-то каменным сном. Едва только Анна сомкнула глаза, как увидела… Патрика. Он был все такой же красивый, большой и веселый — но только почему-то полупрозрачный. И белый — как осенний туман в лугах или жидкое молоко. Сквозь его мощную фигуру проступали очертания окружающих предметов, а невесть откуда взявшиеся большие мухи, с угрюмым жужжанием, пролетали сквозь него.
Патрик приблизился к ее кровати.
— Ну что, сестричка? Попалась? — со вздохом, произнес он. Большая слеза выкатилась из его левого глаза, шлепнулась на одеяло, и тут же превратилась в жирного белого червя. «Могильного», с ужасом поняла Анна. И вот еще одна слеза упала, и еще одна… и еще… Вскоре вся постель кишела извивающимися жирными насекомыми. Мерзкие опарыши… трупные, могильные черви, неизменные спутники смерти. Последние спутники — там, за чертой. Вот уже некоторые пытаются заползти на ее полуобнаженные и, такие беззащитные, руки и грудь. И тонкая ткань рубашки для них не преграда.
— Нет! Я еще живая, живая! — закричала девушка, лихорадочно стряхивая с себя мерзких белесых тварей. — Убирайтесь отсюда… убирайтесь! Я жи-ва-аа-ая!
— Надолго ли, сестричка? — ухмыльнулся Патрик. — Отсюда ходу нет. А ты и не знала? Аха-хаха-ха-а!
Прижавшись к деревянному изголовью кровати, Анна сжалась, натянув одеяло до подбородка. А Патрик — ее милый, ласковый, неизменно добрый Патрик — оглушительно и злорадно хохотал. Что с ним стало, почему он внушает ей такой ужас… Анна понять не могла.
— Я мучился так долго, так сильно, — наконец, произнес он, скрежеща зубами. — Как же я страдал, Анна, amica mea… сколько же я терпел адовы муки. Теперь — твоя очередь.
Глаза его — зеленые, как майская трава — налились кровью. Опарыши задергались быстрей, подбираясь к ее лицу все ближе. Их становилось все больше и больше, они сыпались уже отовсюду, даже с потолка. Анне казалось: весь мир вокруг нее состоит из опарышей, все остальные существа — исчезли, были сожраны этими белесыми жирными тварями. Больше не будет ничего и никого, только эти ненасытные черви. Ее дни тоже сочтены — ведь она скоро будет съедена и обглодана до костей. А потом и кости - тоже рассыплются, станут прахом и пылью. Белесый туман и черви, бесконечная немая пустота - вот и все, что останется от огромного, яркого мира, безудержного в своем великолепии... все, что останется от нее. Аминь!
Анне хотелось крикнуть погромче, позвать на помощь, но из ее разверстого рта не исходило ни звука…только выпал жирный белесый червяк. За ним — еще два. Боже милосердный...
А потом, потом — все растаяло.
Она проснулась.
Она забыла — что так испугало ее во сне, остались только чувства… страх, гадливость, горечь. Кто или что были тому виной — она не могла вспомнить, сколько не пыталась. Не выходило, нет.
На часах был полдень. Впрочем, как верить часам в этом доме?
Анна медленно вышла в сад: ее немного пошатывало, и ноги приходилось ставить осторожно. Очень осторожно. От крохотных, но зорких глаз миссис Тирренс не укрылось состояние Анны. О чем старушка и поинтересовалась за завтраком.
— Да ничего страшного, — через силу улыбнулась девушка. — Сон дурной приснился.
— Что за сон?!
— Да так… цыгане вокруг меня хороводили. Песни пели — до сих пор в ушах звенит. Всю ночь, — не моргнув глазом, солгала Анна.
Седьмое или двадцать седьмое чувство подсказывало ей: ни в коем случае не откровенничать! Ни за что! И даже в мелочах.
Старуха пристально глянула на нее, хмыкнула и «ослабила хватку».
— А, ходят у нас тут. Бабка, дочка и внучка. Три ведьмы, чтоб их! — выплюнула миссис Тирренс. — Головы добрым людям морочат и денежки выманивают- прикарманивают. И никак их не отвадить. Прокляла бы — жаль, не умею. Плюньте, деточка. Сейчас мы свежих «розочек» поедим, с чайком душистым. И вся дрянь забудется. Прочь, прочь!
Миссис Тирренс хлопнула в ладоши, и «душечка» Глория резво и торжественно прикатила из домика «чайную» тележку.
— А какой день сегодня, миссис Тирренс? — и, предваряя вопросы, улыбнулась: — У вас так мило, так уютно, что я совсем забыла о времени.
— Понедельник, деточка моя, — сложила губы сердечком миссис Тирренс.
Анна опешила: как это возможно? Неужели время способно так растягиваться? Она, что, сошла с ума?
— Вы пришли ко мне вчера, вчера было воскресенье, стало быть, сегодня — понедельник, — обстоятельно, будто для умственно-отсталого подкидыша из приюта, разъяснила старуха.
— Но…
— Вы прости забыли, деточка моя. Устали с дороги, да еще простудились в поезде! — заахала миссис Тирренс. — Отдохнете, наберетесь сил — и все, все вспомните. Выпить лекарство и лечь в постель - вот что вам сейчас необходимо.
— Но…
— А когда придете в себя, выздоровеете — будете делать все, что вам заблагорассудится.
Сумерки обволокли дом и сад. Темнота наступала стремительно. Бог весть почему, именно сейчас Анне захотелось прогуляться по саду. Вдыхая аромат роз и ночных цветов. Она блуждала совершенно бездумно, забыв обо всем на свете, кроме этого дома и этого сада. Она больше не думала ни о брате, ни о возвращении домой, ни о достопримечательностях города, в который она прибыла и которого, по сути, так и не видела. Ни малейшей мысли о чем-то постороннем, кроме этого дома и этого сада, не было сейчас в ее голове.
Как если б она внезапно превратилась в фарфоровую куклу. Абсолютно полую внутри. Ни внутренностей, таких некрасивых и даже отвратительных, брр, на вид — в ее животе, ни сердца — там, повыше, ни тугого клубка маслянистой массы в черепе… ни-че-го. «Как все-таки гадко устроен человек. Сколько полезной, по словам ученых анатомов, дряни в него впихнули — а душа, где же душа? Почему ее, самую важную, жизненно необходимую, деталь… почему ее не видно? Самого главного — и не потрогать руками? Но почему, почему?!
Один древний поэт утверждал: душа — это большая синяя бабочка. Прекрасная… пока ей не оборвали крылья. Потом — страдающая и, наконец, умирающая. Он даже сложил об этом небольшую поэму. Он так и умер в сыром подземелье церковной тюрьмы — чего другого ожидать за подобные кощунственные мысли? Но, видно, там, наверху, его стихи чем-то понравились — иначе не объяснить тот факт, что еретическая поэма пережила своего создателя, что помнят ее и читают (пусть и украдкой!) до сих пор.»
И тут она опомнилась. Господи, что за глупости лезут мне в голову? Здесь — среди такой красоты и благоухания! Не стоило мне все-таки соглашаться на посещение анатомического театра… глупо, глупо, глупо! Давно было, а не забыть.
— Я погибаю, погибаю, погибаю … чтоб ты сдохла, жирнопузая гадина, поганая тварь, чтоб ты сдохла! — послышался горячечный, задыхающийся шепот. Совсем рядом, в кустах жасмина. — Погибаю… плохо мне, пло-о-оохо-о… не могу больше я, не могу. Когда же ты сдохнешь, тварь?
