«И ты не дурак, и я не дурак», думал Фома. «Но ты слышишь голос господина суперинтенданта, причем, наяву, а я — голос покойного Патрика, у себя… кхм, в голове. Мистика-хренистика! Скажи кому: сразу жалеть начнут — уработался шеф, бедняга. Голоса покойников слышит — и не во сне. Пора, пора ему отходить от дел, скажут друзья. Пора, пора вызывать ему «дуровоз», захохочут недруги. А вот фигу вам всем!», с внезапной злостью подумал господин комиссар. «И на покой вы меня не отправите, и дело вы у меня не отнимете! Да я вам его и не отдам!»

«И правильно сделаете, шеф», вновь раздался в его голове тот же голос. «Спасибо вам за…»

— Гляньте, шеф, гляньте! — шепотом завзятой сплетницы произнесли над его ухом слева. — Вот это номер! Угораздило же Патрика, бг-г… ох, простите!

И говоривший сконфуженно замолчал.

— Что? Где? — откликнулся раздосадованный Фома.

— Шеф, видите кралю в черных мехах, которая к могиле подошла? Последней прибыла. Ее охранник цветы несет… видите? Прямо глазам не верится, да и только! Ох, беды бы не случилось.

Фома прищурился, чтобы получше разглядеть, и вновь едва не присвистнул. Роскошная длинноногая блондинка, туго затянутая в атлас, с декольте, позволяющим видеть «всю ее суть, без утайки» — казалось, не замечала никого вокруг и единственная не прятала лицо под густой вуалью. Один из ее угрюмых охранников установил на свежем холме огромную корзину с розами. Алыми, как запекшаяся кровь, и черными по краям — будто обугленными. Фома знал этот женский типаж: в синема их обычно убивают — эффектно, в первых же кадрах. А в жизни такая краля и сама тебя замочит и глазом не моргнет. «Непрост оказался друг наш Патрик, ох, как непрост», внезапно понял господин комиссар.

— Жена К***, хозяина казино и подпольной лотереи, — зашептали сзади. — Ох, шеф… беда будет.

— Не будет. Ее муж сегодня выпьет «упокойную» и, на радостях, разрешит одному-двум выиграть. Только сегодня, зато по-крупному. Потому как нервы дороже.

— Вам виднее, господин комиссар.

— Само собой, — подтвердил Фома.

Пять разверстых могил ожидали — господину комиссару, на минуту, показалось: и жаждали — наполнения. Скорее, хозяева… сюда! Фома перенес взгляд со священника, высокого, худого, в белых одеждах, нараспев читающего молитву, и двух служек, что следовали за ним по пятам, и снова встретился глазами с сержантом О*Брайеном. Взгляд господина комиссара говорил: я помню, я сделаю. Ник все понял и кивнул в ответ.

Наконец, священник произнес: «Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen! (Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный. Да покоятся в мире. Аминь!)» Троекратно прогрохотали ружья — и воцарилась звенящая тишина.

…Толпа, как река, разделилась на «ручейки». Люди медленно покидали скорбное место. Ворона, сидящая на одном из крестов, каркала вслед уходящим хрипло и со значением, будто изрекая мудрые банальности: жизнь коротка, вас тоже сюда принесут. Прах к праху, крра-кра.

Фома шел одним из последних. Перед ним продвигалась к выходу группа младших офицеров. Они энергично спорили, выбирая бар для поминок — разумеется, вечерних. Невольно прислушиваясь к их голосам, господин комиссар поймал себя на очередной нелепой, как ему казалось, мысли. «А день сегодня — совсем неподходящий для похорон. Какое солнце радостное, ласковое. На небе — а ни облачка, хоть обыщись. Улетит эта черная дура в перьях, и запоют соловьи… они всегда поют, когда ее нет поблизости. Своими ушами слышал. И такой день — для похорон? Да бывает ли для них подходящее время года и суток? Возможно ли оно вообще?» «А все-таки хорошо, что не было дождя. Согласитесь, шеф: двойное оплакивание — уже перебор, да и лежать потом в мокрой форме как-то невесело», произнес насмешливый голос.

Фома замер, как вкопанный, и завертел головой по сторонам. Позади — никого… Одна ворона, со злорадным интересом, наблюдала за ним. Фома зажмурился, пробормотал молитву и наспех перекрестился. Он хотел прибавить шаг, но одернул себя: «Савлински, постыдись!» — и заставил себя идти нарочито медленно. Сзади раздался мужской смех — добродушный, негромкий и очень печальный. А вскоре смолк… будто ничего и не было.

…Когда все люди разошлись, из-за деревьев появился пес. Могучий красавец, будто выточенный из камня или вылитый из серебра, местами черненого. Приблизился к первой из пяти могил и притулился к ее земляному «боку», тонущему в цветах. Именно здесь упокоился его бывший напарник, любимый хозяин и лучший в мире друг — сержант Патрик О*Рейли. Здесь надлежит быть и ему, псу — нести бессменную службу, охраняя вечный сон, вечный покой навсегда ушедшего.

***

День, который начинается с похорон твоих друзей, напарников, да просто отличных парней – день скверный. Отравленный печалью, как будто вымазанный черной краской. "Ребятишки", как часто называл их Фома Савлински, вернулись в Управление и теперь мыкались по кабинету, не в состоянии заняться чем-нибудь серьезным. Потом… чуть позже, думал каждый из них. Вот явится шеф — и тогда.

— Патрик О*Рейли пытался искоренить преступность, а вышло-то наоборот. Преступность искоренила его, — хмуро произнес громила-стажер Майкл Гизли, затаптывая окурок. — Семь пуль для него не пожалели. Щедрые, сволочи…

— Мир его праху и аминь, — вздохнул Джон Доу, третий раз уже складывая отчеты стопочкой.

— Полный аминь, — подытожил громила-стажер. — Окончательный и бесповоротный. Обжалованию не подлежит.

Он завертел ручками допотопного радиоприемника — бывшего вещдока, чудом прижившегося у них в кабинете. После шумов, хрипа, скрипа, смеха, пулеметной тарабарщины, произносимой женским голосом, напыщенных речей на иностранном языке, детского смеха и звона далеких колоколов (было время полуденного богослужения) — наконец, зазвучала песня. Красивая и надрывно печальная.

— То, что и требовалось, — ухмыльнулся довольный громила-стажер. — Любимая песня Патрика. Эта, как ее?

— «Дождливая среда»? — подсказал Джон Доу.

— Она самая.

Модная и потому всем изрядно осточертевшая песня, которую от души ненавидел громила-стажер Майкл Гизли. После такой не жить — повеситься охота, ворчал он. И укоризненно раскачиваться на глазах зевак и скорбящих родственников. Лицемеров скорбящих, угу — добавлял он.

Но лежавший — вначале в полицейском морге, на прозекторском столе, а теперь — в могиле на старом францисканском кладбище, тридцатилетний сержант Патрик о*Рейли — при жизни очень любил эту песню. Как мог этот красивый и веселый человек, любитель и сочинитель сочных анекдотов, улыбавшийся так ослепительно… как мог он по десять раз слушать «Дождливую среду»? Все знали: где Патрик — там смех, радость, а, значит, и утешение.

Не монтировалась с ним эта песня, думал Майкл Гизли. Ну, никак! Хоть ты застрелись! Какие темные, мрачные тайны скрывала душа его бывшего коллеги - самого светлого человека в Управлении полиции? Какие раны в ней гноились или кровоточили? Теперь уже не узнаешь, подумал громила-стажер. «Господи... ну, почему так? За что?! Послушай, а не сдурел ли ты, Господи?! А?» Майкла Гизли терзало какое-то болезненное, тяжелое недоумение.

А мужской голос, тем временем, выводил.

Я найду тебя –

и вновь потеряю,

теперь уже навсегда…

о, как это грустно,

о, как это страшно –

и неизбежно, совсем неизбежно.

Это случится ночью, когда пойдет дождь…

Там, где вечно идет дождь…

в городе без имени,

в стране без названия.

Я думал: моя душа из хрусталя.

Я думал: моя душа — сад цветущий.

Я мечтал: откроются райские врата –

и я увижу тебя, вновь увижу тебя.

наконец-то, ох, наконец-то, увижу.