Над шторой выплыло Настино лицо в струе разметавшихся волос, с полуприкрытыми, словно захмелевшими, глазами. Анна Анисимовна напряглась вся, нагнулась ниже, будто собралась ястребихой залететь в то освещенное окно. И, будто почувствовав этот взгляд, Настя повернулась к окну спиной, ее оголенные до плеч руки взлетели вверх, приглаживая прядки.

«Бесстыдница! — до боли сжала руки Анна Анисимовна. — Выставилась перед Степкой, причесывается, будто его законная жена». В груди Анны Анисимовны поднималось щемящее чувство тревоги за себя, за Настю, за сына. И только свет в противоположном окне еще вселял слабую надежду. Но скоро и он исчез, школьное здание помрачнело, затаилось, облитое лишь сверху холодным светом луны.

Стоя в темноте, Анна Анисимовна устало вздохнула. Как желает, пускай так и живет, подумала о сыне. Ее он все одно не послушается, рассердится только. Вон давеча как разошелся: не трожь, мол, Настю… Может, на женитьбу его потянуло? Пора уж, двадцать восьмой год ему с зимы пошел. Только не возьмет он Макарову, не возьмет. И грамотой она уступает Степану, и положением. И не надо ее. Какая из Макаровой жена? Ни кола, ни двора. Все-то приданое — юбки да платьица, и те маломерные, товара, видать, не хватило, чтобы коленки прикрыть. И на раскладушке ее скрипучей вдвоем не уместиться…

Отошла Анна Анисимовна от окна в раздумье, но озаботясь больше уже не тем, что происходило в школьном здании, в комнате учительницы, а мыслями о завтрашних делах и хлопотах. А их с приездом сына изрядно прибавилось. Неловко было ей лишь оттого, что Степан затеял ночное свидание перед самой избой, почти что не таясь. Но потом и на это Анна Анисимовна махнула рукой. Рассудила: такая уж мода пошла нынче — не стесняться родителей.

Только Анна Анисимовна успела забраться в постель, как в сенях послышались мягкие осторожные шаги. Обрадовалась Анна Анисимовна, спустила ноги на пол: пришел-таки сын, не остался у Макаровой. Нажала на выключатель — Степан перешагнул порог, жмурясь от внезапно вспыхнувшего света.

Не очень веселый, какой-то рассеянный он был. Упали у порога желтые туфли, повернув носы в разные стороны. И брюки Степан сложил небрежно, не подравняв, как обычно, стрелки. Зашел на кухню, стал жадно пить колодезную воду, наклонив ведро.

— Може, чайку подогреть? — спросила Анна Анисимовна.

Но Степан сразу лег на диван:

— Не надо, мама. Скоро уж рассветет. Надо поспать.

— Чё Настасью-то в избу не позвал?

— Будет еще время, позову. Не в настроении она сегодня. Спи, мама.

Но ни ей, ни Степану в эту ночь уснуть так и не удалось.

Вскоре после того, как погас в горнице свет, с улицы сильно и дробно застучали в окно — аж стекла задрожали.

— Ан-на! — послышался жалобный женский голос. — Ан-на! Сын дома?

Анна Анисимовна, с трудом стряхнув сон, оторвала от подушки голову.

— Степа! — встревоженно окликнула сына. — Стучится кто-то…

— Проснитесь же! — послышалось с улицы.

— Никак Лепистинья Зырянова, Аристархова жена? — удивленно проговорила в темноте Анна Анисимовна, не слезая с кровати. — Голос вроде бы ее… Чё ей надобно в эдакую пору?

Заскрипел диван, и у окна выросла фигура Степана. Он толкнул к улице обе створки. В горницу, шевеля тюлевые шторы, ворвалась свежесть. Под окном, в синих предутренних сумерках, стояла на мокрой от росы траве невысокая полная женщина в плаще нараспашку и сбившемся на затылок платке.

— Тетя Лепистинья, вы? — спросил Степан, свесившись через подоконник.

— Я, я…

И тут же Зырянова прокричала жалобно, с отчаянием:

— Степан… сынок… айда скорееча к нам… Аристарх помира-а-ет! Ой!.. Ой!.. Ой!.. Чё мне дела-ать!..

— Что с ним случилось?

— Тошнит его. По полу катается… «Зовите… зовите… Степана Архиповича», — стоне-ет… Ой!.. Ой!.. Айда, Степан! Скорееча!..

— Сейчас выйду, — сказал Степан.

Отошел от окна, торопливо зашарил в темноте, ища брюки и рубашку.

Только тут Анна Анисимовна догадалась включить свет.

— Не ходи! — сказала сыну. — Фершалица через три дома от Зыряновых квартирует, пущай ее зовут. Може, никакой хвори у Аристарха нету, хитрость одна?..

Но Степан спешно одевался, не слушая ее. Перекинул ноги в открытое окно и спрыгнул на улицу, оказавшись совсем рядом с Зыряновой.

— Сюда! — сказала Лепистинья, суетливо показывая на черневшую в траве тропинку, будто дорожка в Марьяновку Степану была совсем незнакома.

Степан и Зырянова растворились в предрассветной мгле.

— Пущай бы околевал, злыдень! — проговорила Анна Анисимовна, зажигаясь прежними обидами.

Но тут же память отбросила ее к мрачному дню похорон Архипа Герасимова. Глядя в открытое окно, как бы снова увидела тащившуюся по закиселевшей от дождей колее телегу, гроб с телом мужа и правившего брезентовыми вожжами Аристарха Зырянова. Вздохнула и бессильно опустила руки…

Когда Степан вернулся из Марьяновки, солнце за деревней, как определила Анна Анисимовна, уже поднялось над голубеющим окаемом на высоту оглобли.

— Ну чё с Аристархом? — нетерпеливо спросила сына Анна Анисимовна, не смыкавшая все это время глаз.

— Ничего особенного, — ответил Степан устало. — Обычный токсикоз — пищевое отравление. Захотелось Аристарху Петровичу закусить вечерком лещом в томатном соусе. А эти консервы в Марьяновской лавке, наверное, дюжину продавцов и столько же председателей сельпо пережили. Испортились. Вот и скрутило его…

— Как лечил-то Аристарха?

— Способов много. И водой отпаивал… Ладно, мама, надо мне поспать. В обед разбуди. Пойду снова к Зырянову, проверю.

— Расчухается он?

— Завтра же по Марьяновке зашагает.

Анне Анисимовне хотелось еще порасспросить сына — как Зыряновы его встретили, что толковали, кто из Аристарховых сыновей был у его постели и почему не вызвали фельдшерицу Наталью Демидову… Но не успела, Степан моментально уснул на диване, раскинув в стороны руки.

Уже третью неделю гостил Степан у матери. Анна Анисимовна усиленно кормила его свежими огурцами со своих грядок, раздобыла у марьяновского пчеловода Семена Терентьевича целый туесок только что откачанного июльского медку. Каждое утро Степан выпивал пару сырых яиц и полный стакан сметаны, смешанной с медом.

— У тебя, мама, лучше, чем на любом курорте, — довольно улыбался Степан, рассматривая в зеркале зарумянившееся лицо с легким налетом загара и налившиеся силой плечи.

Но все чаще и чаще поглядывал он из окна на станционную дорогу. И произнес слова, которых пуще всего боялась Анна Анисимовна:

— Мне пора ехать.

— Гости ишо, гости. Куда спешить-то? — принялась она уговаривать сына, представив, как плохо станет опять без него.

— Не могу, — покачал головой Степан. — Дела в Москве ждут.

Он с вечера уложил чемодан, завел будильник на семь утра.

Но проснулся Степан не от звонка будильника, а от скрипа телег и голосов на улице, за распахнутым окном. Подскочил к окну — и весело присвистнул. Мимо пригорка, по нижней дороге, сворачивающей от моста, бежали мелкой рысью, дробно стуча копытами, короткогривые, лоснящиеся от яркого солнца лошади. На телегах сидели, тесно прижавшись, свесив ноги, мужики, бабы, ребятишки с литовками и вилами на весу — все чисто одетые, а молодухи даже нарумяненные и напудренные, в белых передниках. И бригадир Федор Семенович, который трясся верхом на Буяне впереди телег, сегодня по-праздничному преобразился. Всегдашнюю брезентовку он скинул, был в темном, с широкими белыми полосками, костюме, на нагрудном кармане поблескивали зажимы авторучек.

Но, конечно, на грузной фигуре бригадира костюм успел сморщиться, стрелки на брюках переломились. И все же вид у Федора Семеновича был внушительный. На Степана, высунувшегося из окна, он только покосился.

Зато молодухи на телегах, завидев Степана, озорно загалдели:

— Чего такой заспанный, Степан Архипович?

— Глядите, вся голова в гусином пуху!