— Поехали с нами на покос!

— Куда уж ему! Поди, в столицах-то литовку держать разучился!

Последние слова кинула Михалина Воеводина, разудало тряхнув пышными, выкрашенными в станционной парикмахерской медными кудрями. Она оделась сегодня особенно нарядно. Сидела на телеге среди других молодушек в красивой, цвета морской волны, кофте и коричневой узкой юбке. На полной шее ее висели крупные алые, как спелые вишни, бусы. Встретившись глазами со Степаном, Михалина ловко поправила литовку и выставила вперед острые груди.

— Ждите на лугу! — крикнул Степан из окна.

Михалина и ее подруги проехали с хохотом, помахав ему руками.

И старушки сегодня не усидели дома. Проезжали они на телегах особняком, почти все в белых платках, держа стоймя железные и деревянные вилы. На избу на вершине пригорка взирали молча и усмешливо. Заглядывали в окна, так и сяк наклонив головы, видимо, хотели высмотреть Анну Анисимовну.

Проводив оживленным взглядом телеги, Степан, не раздумывая, открыл собранный в дальнюю дорогу чемодан, натянул на себя голубые спортивные брюки и клетчатую рубашку. Потом спешно сполоснул лицо под умывальником, прибитым в углу за печью.

— Мама! — крикнул Степан, как только Анна Анисимовна, подоив корову, вошла со двора в избу. — Найди, пожалуйста, поскорее литовку! На покос иду.

Уже собравшаяся проводить сына на станцию, она всплеснула руками, обрадованно выбежала в сени:

— Иди сюда. Литовка здеся.

Выйдя за ней в сени, Степан по шаткой лесенке поднялся наверх и снял воткнутую под самую крышу косу с серым вогнутым лезвием и отшлифованным до костяного блеска круглым деревянным черенком.

Эту косу купил в станционном магазине, отбивал и стриг ею травы в логах и на лесных опушках еще Архип Данилович Герасимов.

— Ты уж, Степа, осторожнее коси, — попросила Анна Анисимовна, передавая сыну серую, изъеденную порядком палочку оселка. — Отцовская ить память-то, берегчи надобно…

— Не бойся, не сломаю, — нетерпеливо сказал Степан.

Анна Анисимовна, съежившись, наблюдала, как Степан шоркает оселком по острию косы, воткнув деревянный черенок ее в щель пола, а пальцами другой руки взяв стальное лезвие за самый конец. Глаза ее посветлели. Нет, не забыл отцову науку, мастерски наточил косу. Лезвие так засверкало, что, казалось, опусти на него сверху волосок — распадется надвое.

Степан весело подмигнул матери, расправил плечи и выбежал с косой из ворот на пригорок, весь в нетерпеливом порыве. Вспомнилось ему, наверное, как подростком здесь же, на марьяновских лугах, возил сено на березовых волокушах, а когда повзрослел, учился на станции в средней школе, в каникулы косил и даже метал в скирды душистую луговую и клеверную траву. Не терпелось ему показать матери, что он ничего не забыл, привычен к крестьянскому труду, хотя и забросила его судьба немало лет назад в столицу, где трава растет лишь в парках и скверах.

Глядя с пригорка на Марьяновку, вобрав в легкие свежего, еще не нагретого солнцем воздуха, Степан прокричал есенинское:

Нашел место, где густо разрослась трава, поплевал на ладони и с размаху опустил косу. Ж-ж-жах! — в воздух на миг поднялся зеленый рой и тут же угас, втянувшись в рассыпчатую копейку. Степан шире расставил ноги в кожаных плетенках, крепче сжал пальцами черенок и сдвоенную, стянутую медной проволокой ручку, но начал взмахивать косой осторожно, неотрывно глядя на ворсистую щетку трав перед собой. Видимо, наказ Анны Анисимовны беречь отцовскую литовку его еще сдерживал. Постепенно приноровился, вошел в азарт, скинул с ног плетенки, остался босиком. И вот уже длинное выгнутое лезвие змеей забилось в расцвеченной солнцем зелени, руша ее и как бы намазывая к растущему сбоку валку.

Анна Анисимовна следила за пробной косьбой, стоя у ворот, в первые минуты напряженно, даже испуганно, а после с улыбкой, задором, гордостью. Умеет, умеет сын косить!

— Буде, Степка, — уговаривала его громко, поглядывая на окна Марьяновки. — Эдак ты травинки здеся не оставишь, стриженая будет гора-то. Побереги силы, ишо с мужиками на лугу тебе тягаться.

Она побежала в избу и вскоре вышла оттуда в штапельном платье с зелеными горошками, повязанная московской дымчатой косынкой. В одной руке держала широкие четырехзубые вилы, в другой — узелок и бидончик.

— Пойду и я, — задорно сказала сыну. — Грешно в эдакую-то пору в избе отсиживаться. И Милке, овечкам сенца на зиму надобно.

Степан взял из ее рук бидончик, и пошли они по тропинке рядом, он — с литовкой, она — с вилами на плече. Когда проходили мимо школы, Анна Анисимовна обернулась к сыну, спросила:

— Може, и Настасью с собой возьмем? Одной ей, поди, тоскливо будет?

Степан остановился, посмотрел на такое знакомое ему крайнее окно, которое было задернуто белой шторкой. Прикрыл глаза, представляя, видимо, как спит Настя в своей комнате на раскладушке, сбросив с плеч простыню и подложив ладонь под горячую щеку.

— Давай! — сказал Степан матери.

Улыбнулся с озорством и, как в мальчишестве, сунул под язык два пальца — вызвать Настю свистом. Но взглянул на мать, на дома Марьяновки:

— Жаль ее будить.

— Чё жалко-то? — проворчала Анна Анисимовна. — Пущай привыкает ранышко вставать. Поробит на покосе, чай, не рассыпется.

— Идти надо, мама. Уже все на лугу.

Степан быстро зашагал по тропинке. Анна Анисимовна поспешила за ним, размышляя о странных, непонятных ей отношениях Степана и учительницы Насти Макаровой. «Кажный вечер ходит к ней. А сам ни в избу, ни на покос учительшу не зовет. Може, меня смущается?»

Сенокос закипел в километре от деревни, на пологом берегу Селиванки, между прикрывающим речку поясом ольшаника и зубчатым, продолговатым, как петушиный гребень, ельником на холме. По раздольному пестротравью рассыпались косари в спущенных на брюки рубашках и косарихи в разноцветных платьях. Вокруг них сновали лошади с телегами и волокушами, сооруженными из срубленных верхушек молодой ольхи.

— Народу-то, народу — тьма-тьмущая! — сказала Анна Анисимовна певуче, озарившись радостью, словно ждало ее там, на лугу, шумное веселое застолье.

Над лугом, где среди густой зелени сверкали под солнцем ромашки, голубые колокольчики с еще не высохшими от росы лепестками, невесть как попавшие сюда алые головки клевера, плыл щекочущий аромат разбуженных литовками трав. Вокруг, невидимые глазу, без устали стрекотали кузнечики. Чем дальше шли Анна Анисимовна и Степан по лугу, тем слабее становился этот стрекот, заглушаемый свистом литовок, голосами людей и конским ржанием.

Их заметили, когда до скошенных валков оставалось еще добрых полсотни шагов. Косари ломкой цепочкой двигались к берегу, где за ольхами призывно журчала нетронутая в этом месте солнцем прохладная речка. Прокосив до кустов, под которыми малиновой пеной разлился расцветший кипрей, люди выходили из цепочки и с любопытством глазели на Герасимовых. Куча мужиков и баб все росла и росла.

— Гляди-ка, гляди, учительша-то здеся! Зараньше нас на покос прибежала, — удивленно проговорила Анна Анисимовна, показав на стоящую в сторонке от косарей Настю.

Настя была в легком платье без рукавов, в белых босоножках. В руке держала железные вилы. Ее со всех сторон окружили слезшие с лошадей ребятишки, видимо, ученики. Заметно было, что они хотели показаться заведующей школой взрослыми, самостоятельными. Небрежно надвигали на брови кепчонки, помахивали мочальными кнутиками. Иные подходили к лошадям и, посматривая на Макарову, принимались, подтягивать чересседельник или супонь.

— Ребятишки Настю на лошади подвезли, потому она нас и обогнала, — с улыбкой сказал Степан.

Когда Степан и Анна Анисимовна дошли до места, все уже были в сборе. Вышел из кустов, где был привязан Буян, и бригадир Федор Байдин.