— Зажили вы! — одобрительно гудел Федор Семенович каждый раз, когда заходил в повеселевшую избу Герасимовых.
— Не жалуемся, — степенно отвечал Архип Данилович, поглаживая недавно отпущенные усы и протягивая бригадиру распечатанную пачку «Севера» или «Прибоя».
— Посиди, Семеныч, я мигом возвернусь, — улыбалась Анна Анисимовна, надевала плюшевый жакет и торопко уходила в лавку.
А следом за ней, с любопытством озираясь на бригадира и небрежно накинув на плечи синее пальто с темным меховым воротником, выбегал на заснеженную улицу школьник Степан.
Охотно навещал Герасимовых и сосед, Аристарх Петрович Зырянов, все в том же полинялом кителе с медалью, в яловых сапогах с подковками.
— Как настроеньице? — спрашивал с порога. — Полегчало малость?
Его встречали особенно радушно. Усаживали на самое лучшее место за столом, у окна. Анна Анисимовна, суетясь, разогревала самовар, жарила на сковороде мясо с картошкой. Из сундука вытаскивала бутылку «Московской». Но от водки Зырянов всегда отказывался, ссылаясь на болезнь желудка и запрет врачей. Только махрой дымил пуще прежнего.
— Не далеко ходить к огороду? — интересовался Зырянов. — Пожалуй, туда и обратно версты три наберется.
— Как не далеко? — подхватывала Анна Анисимовна. — За лето и осень все ноги пообила и надсадила. Хорош огород, когда он под окном…
— Далековато, — соглашался Архип Данилович. — Думаем перевозиться туда.
— Удобнее-то, конечно, там, — кивал Зырянов.
Следующим летом Герасимовы снялись с насиженного места в Марьяновке. Перевезли и поставили избу на пригорке, вплотную к огороду. Подлатали ее, крышу покрыли свежим тесом.
А еще через пару лет на пригорке рядом с избой поднялся широкий сруб из крупных, гладких сосновых бревен. Архип Данилович и Анна Анисимовна задумали построить новый дом на зависть всей Марьяновке: пятистенный, в семь окон с резными наличниками, с голубыми узорами поперек плечистых ворот. А из старой избы они рассчитывали сложить на задах в огороде просторную баню, с парилкой, лавками, шестками для веников и раздевалкой-предбанником.
Нанятые со станции плотники уже ставили над срубом стропила, уже не так долго оставалось до новоселья, как нежданно нагрянула беда: погиб Архип Данилович. Молния его свалила, когда он в дождливый день рубил в лесу жерди для сеновала будущего дома. Посиневший, с рябыми от волдырей и липучей сосновой смолы руками, поднялся он в последний раз к родному дому на полунагруженном жердями возу. Левая штанина свисала с грядка телеги. Деревяшки с рыжими, потертыми ремешками не было. Она, эта немудреная деревяшка, запись о выдаче которой, возможно, еще хранится в архиве бывшего дивизионного госпиталя, будто почувствовав свою ненужность, отцепилась и затерялась где-то в чащобе по пути из леса.
Анна Анисимовна заголосила на всю деревню и упала на телегу в беспамятстве.
Хоронили Архипа Даниловича только на третий день. Пережидали, когда заведрит, пригреет солнце, чтобы копать могилу посуху. Но дождь продолжал моросить, почти не переставая. Пригорок с разлохмаченными травами, казалось, промок насквозь. И тянущуюся по всей деревне дорогу на кладбище размесило так, что к подошвам ошметками налипала тягучая глина.
Но проводить Архипа Даниловича и в это ненастье вышла вся деревня. Взрослые — в брезентовых плащах и стеганых фуфайках, ребятишки — совсем налегке. Анна Анисимовна шагала рядом с телегой, на которой громоздился и подпрыгивал на ухабах наспех покрашенный тесовый гроб. И невозможно было понять — то ли слезы бегут по ее исхудавшему от горя лицу, то ли дождевые капли. К отсыревшему плюшевому жакету матери испуганно жался двенадцатилетний Степан, часто-часто перебирая ногами в резиновых сапожках.
Вожжами правил Аристарх Зырянов. По его команде сняли гроб с телеги, заколотили крышку крепкими гвоздями, опустили на веревках в глубокую, выкопанную на совесть могилу. Анна Анисимовна бросила в могилу несколько горстей прихваченного с огорода чернозема, а после дружно заработали лопаты, выбирая землю посуше и помягче и засыпая ею Архипа Герасимова…
По пути с кладбища Анну Анисимовну догнал Зырянов.
— Жалко Архипа, жалко… Эх, не надо было ему ехать в дождь за жердями… Да что теперь поделаешь…
Вздыхал Зырянов, отводил глаза, словно в чем-то был виноват.
Анна Анисимовна шла опустив голову, думая одновременно и о своем негаданном вдовстве, и о том, что выставить на поминки мужа. Обычаем давним русским поступиться она не могла. Люди с кладбища гурьбой двигались теперь к ее дому на пригорке — промокшие, уставшие. Надо было их принять, обогреть.
Анна Анисимовна вытащила из внутреннего кармана жакета деньги — несколько сотен, протянула их Зырянову:
— Сходи, пожалуйста, в лавку, купи водки. Побольше купи, чтобы всем хватило…
Зырянов попытался отвести ее руку:
— Не траться, Анна, тебе дом достраивать…
Герасимова деньги не убрала:
— Бери, Аристарх. Нельзя без поминок, люди ждут. Не до новоселья мне теперь…
Но пришло время заботиться и о новом доме. Недели через две станционные плотники, прервавшие работу в день смерти Архипа Даниловича, сами явились к Герасимовым. Пообещали к октябрьским праздникам полностью смастерить пятистенок. Запросили же такую сумму, что Анна Анисимовна вся съежилась, будто оглушенная. Начала уговаривать плотников сбавить цену, сказала, что истратилась изрядно на похороны да поминки. Но те и слушать не стали. Собрали инструменты и удалились неспешным шагом, оставив сруб с незавершенными стропилами.
Не давали, видимо, покоя эти стропила Аристарху Зырянову. Однажды он поднялся на пригорок с топориком в здоровой руке. Вышедшего из избы Степана погладил по голове и высыпал ему в ладони из бумажного кулька мятные пряники и розовые помадки-кругляши. А с Анной Анисимовной завел разговор о новом доме. Выслушав ее и посочувствовав, спросил:
— Может, мне самому нанять плотников? Не пропадать же такому добру.
Зырянов несколько раз обошел сруб, постукивая топориком по бревнам и ощупывая пальцами ровные плотные пазы.
— Хорош будет дом, Анна. Только бы мастеров теперь сюда! Тес, конечно, понадобится для крыши и обшивки стен, стекло на окна, кирпич, с парочку тысяч штук… Не кручинься, все достанем.
Анна Анисимовна стояла у ворот избы, обняв одной рукой грызущего мятный пряник Степана. Высокая, большеглазая, она еще была пригожа в свои сорок с небольшим лет.
— Не нужно, Аристарх, ничего доставать, — отказалась Анна Анисимовна от помощи. — Начатое мужниными руками довершу как-нибудь сама. И не ходи сюда больше. Не хочу, чтобы по Марьяновке обо мне пошла худая молва. О вдове всякое могут наговорить. А мне сына надобно ро́стить. У тебя своя семья большая, заботься о ней.
— Ладно, коли так, — обиженно сказал Зырянов, направившись по тропинке вниз. — Я ведь без всякого умысла, жалеючи тебя и сына, как бывший сосед помочь хотел.
Проходили годы, а сруб на пригорке стоял в том же виде, только все гуще разливалась по бревнам синева. В Марьяновке и на станции многие просили Герасимову продать сруб, хорошую цену предлагали. Она не соглашалась. Все надеялась: подкопит денег и договорится с плотниками. Но, хотя Анна Анисимовна по-прежнему пользовалась обширной усадьбой, сбережения ее были скромные. Сын Степан уехал после десятилетки учиться в Москву, ежемесячно она высылала ему тридцать, а то и сорок рублей. Анна Анисимовна выходила на колхозную работу не каждый день, приходилось ей тратиться и на хлеб, и на сено для коровы, и на дрова. Правда, Федор Семенович Байдин, который все еще бригадирил в Марьяновке, по старой памяти давал ей лошадь и покос иногда выделял. Но тоже не задаром — за угощение. А его угощать — что бочку наполнять: в один присест выцеживал пол-литра водки и полный ковш медовухи.
Как Анна Анисимовна ни крепилась, со срубом ей пришлось расстаться.
Года три назад на Марьяновку обрушилось невиданное в здешних местах ненастье. Почти до июня на полях и в огородах лежал снег, дули пронизывающие, сшибающие с ног ветры. Едва с большими мучениями отсеялись, зарядили ливневые дожди. Шли они почти беспрерывно, сутками, и дороги стали похожи на ручьи. От холодов, избытка влаги растения не могли распустить ни корни, ни стебли. За все лето Анна Герасимова сумела набрать с вереницы грядок пару ведер огурцов для продажи — и то худосочных, с ямками и ржавыми пятнами. Картошка уродилась — одна мелочь, со всего огорода накопала ее чуть больше ста ведер. Вся она ушла на семена и на еду.
