— Ищи, ищи. Трещат карманы у марьяновских мужиков от сотенных, — съехидничал Зырянов. — Бегала по деревне-то, клянчила в долг, дали?

— Не наши, дак станционные купят, — не сдавалась Герасимова.

Она была уверена, что пятьсот рублей за сруб возьмет легко, без особых споров. В прошлые годы давали и больше.

Несколько раз ходила Анна Анисимовна на станцию, гребя резиновой обуткой весеннюю грязь, но желающих купить сруб не находилось. Одни просили повременить, пока подкопят деньги, другие вообще отказывались.

Как только приходила со станции, заявлялся Зырянов. Спрашивал ухмыляясь:

— Ну где твои покупатели?

Анна Анисимовна старалась не подавать вида:

— Приедут скоро. Трахтор ищут, хотят разом увезти.

Но Зырянова не перехитришь. На станции у него бдительный глаз — сын Денис. Через него узнавал во всех подробностях о безуспешных хождениях Анны Анисимовны.

— Таскайся, таскайся, — щурился. — Никто его у тебя и за сотню не купит. Пожалеешь тогда.

— Пускай стоит. Есть не просит, — упрямо повторяла Герасимова.

Но сруб простоял недолго. Зырянов приходил на пригорок каждый день и вертелся здесь часами. Кружил вокруг сруба злой, нетерпеливый. Видимо, боялся, что его могут опередить, что найдется более сговорчивый покупатель. А упускать давно приглянувшееся ему не хотелось. Таких ядреных, гладких, будто свеча, бревен, какие были уложены в сруб, Зырянов знал, даже в самых дальних лесах теперь непросто найти.

— Войди же в мое положенье, хоть четыре сотни дай, — первая не выдержала Анна Анисимовна.

Она устала от каждодневных хождений и окриков Зырянова. А тут корова осталась на одной ржаной соломе, Степан опять попросил помощи… Были причины отчаяться.

Зырянов только того и ждал.

— Две с полсотней — красная ему цена, — повторял с раздражением. — Больше ни копейки не дождешься.

Как ни билась Анна Анисимовна, как ни торговалась, вынуждена была уступить сруб за бесценок. Вскоре на пригорке остались от него только вмятины в земле и мелкие почерневшие щепки.

Но самое горькое для Анны Анисимовны началось потом, когда Зыряновы ставили новый дом. Перевезли они сруб на тот берег Селиванки, где в прошлом стояла изба Герасимовых. Взялись за строительство с размахом. Сруб разобрали, бревна заново обтесали, и они посвежели, будто только что доставили их из лесу. Быстро подвезли шифер, тес, кирпич, стекло. Поднимали дом по тому же порядку, что и у Аристарха Зырянова — с шиферной крышей, верандой, обширным двором, палисадником. Семь окон заблестели на солнце: пять — с уличной стороны, два окна — по бокам. Вселился в дом Тимофей Зырянов с молодой женой — учетчицей фермы Полиной. И бывший огород Герасимовых, которым до того владел Аристарх Зырянов, перешел в собственность новой семьи.

Каждый раз, когда Анна Анисимовна глядела из окна своей избы на те хоромы за Селиванкой, со спускающимся к берегу речки огородом, в глазах ее делалось темно и сердце обдавало сквозняком… Чужое раздолье на извечном герасимовском месте, богатство, заквашенное на ее и мужнином поте… Разве могла она спокойно вынести это?

И некому было поведать о своей горечи, не у кого искать сочувствия и поддержки. Степану про сруб ни слова не написала, боясь расстроить его и помешать учебе. Думала: приедет — сам все увидит. Но более всего хотелось ей, чтобы сын ни о чем худом не узнал. Надеялась, покуда Степан закончит институт, сладить пятистенок или купить готовый дом и встретить родимого в нем.

Однако время шло, а на пригорке дым валил из трубы все той же старой избы. Нельзя сказать, что она совсем обветшала. Анна Анисимовна почти каждый год старалась что-то в ней подправить. Местные и станционные плотники заменили гнилые бревна в стенах, расширили двор, поставили новые сени. И тес на крыше был еще хорош. Но никакой ремонт не мог придать избе гордую стать. Она будто захромала, давнув правым углом землю, и этот изъян не скрашивали даже обнесенные штакетником березки перед двумя, тоже покосившимися, окнами. Хозяйке тем более было обидно: изба стояла у всей деревни на виду. И, глядя на нее, в Марьяновке судили о жизни, о судьбе Герасимовых.

Еще больше опечалилась Анна Анисимовна после того, как на пригорке, рядом с ее усадьбой, построили здание начальной школы. Высокое, на кирпичном фундаменте, под жестяной крышей, оно снисходительно смотрело широкими, с голубой каемкой окнами на свою кривобокую соседку. Скрытую насмешку примечала Анна Анисимовна и в глазах молоденьких учительниц, и на лицах ребятишек, когда они проходили мимо ее хозяйства.

Мрачная шла она с улицы в избу. Но перешагивала порог, садилась у сундука, доставала со дна его сверток, перевязанный шелковой тесемкой, и лицо ее прояснялось. Она неторопливо перебирала старательно разглаженные кредитки, белые и желтые монеты и вздыхала, довольная.

Сверток набухал и тяжелел. Каждый раз, вернувшись со станции с пустыми бидонами, Анна Анисимовна откладывала рубль с мелочью, а то и трешку. Но, конечно, самый большой доход, как и прежде, она ожидала от огорода. Мысленно прикидывала, сколько грядок займет нынче огурцами, морковью, луком, сколько картошки повезет в следующую весну на базар. «Будет добрый пятистенок! — упрямо думала Анна Анисимовна, туго перевязывая тесемкой сверток со сбережениями. — Не нонче, дак через год».

Теперь она могла спокойно копить деньги для нового дома. Степан уже год, как окончил институт и работал врачом в одном из подмосковных городов. Теперь он сам присылал к праздникам то отрез на платье, то чайную посуду, а еще мандарины, апельсины, груши, чего Анна Анисимовна прежде даже близко не видела.

Сын вышел в люди… С высоко поднятой головой, горделиво поджимая губы, проходила теперь Анна Анисимовна по улицам Марьяновки. Только просторного, со свежим сосновым воздухом пятистенка недоставало ей для полного счастья.

С пригорка Марьяновка просматривается насквозь. Виден каждый дом, каждый огород и палисадник. Пройдет человек по дальней улице — и того можно узнать безошибочно, если не по лицу, то по походке, одежде или иной какой примете.

После долгого утомительного дня деревня готовилась к ужину и отдыху. Из труб дружно курились печные дымы, свидетельствуя о благополучии в семьях. По полевым дорогам катили домой с посевной автомашины и подводы. Расходились по дворам набродившиеся за день гуси и утки. Только пацаны в закатанных до колен штанишках, нагнувшись с удочками над самой водой, еще терпеливо дожидались на Селиванке клева.

— Стойте, стойте, може, вытащите коряжку, — проговорила вслух с усмешкой наблюдавшая за рыбаками Анна Анисимовна. — Вода-то ишо мутная, не видит рыба червячка…

Она недавно пришла с фермы. Целый день вывозила на лошади навоз из коровника. Бригадир, Федор Семенович Байдин, попросил. Отказывать же ему Анна Анисимовна не привыкла. Порядком устала, ворочая лопатой сырую, со жгутами подстилочной соломы массу. Но, попив дома из самовара чайку с медом, приободрилась и теперь сидела у окна, глядела на Марьяновку. Сердито поджала губы, заметив искрящуюся точку над входом в приземистый деревянный клуб. И было от чего досадовать. Та электролампочка светила без надобности целыми днями, будто в деревне совсем не разумели, как ее погасить.

— Заленились вовсе, гляделки жиром заплыли, — проворчала Анна Анисимовна. — На конном дворе, в коровнике эдак вот жгут. Небось в своих-то избах не забывают потушить, а до казенных никому дела нету.

С клуба взгляд ее перешел на высокий дом под шиферной крышей по крайней от Селиванки улице. Дом был обращен сюда, к пригорку, застекленной верандой и глухой стеной двора. И тут Анна Анисимовна прерывисто вздохнула, опустила глаза и повернулась к окну спиной. Немало уже времени прошло, как тот дом вырос на ее срубе, две весны отшумели, третья настала, а она все не может забыть злую затею Зыряновых, лишивших ее добра. Как глянет за Селиванку, вновь все вспоминается, сердце обдает болью и горечью…