Поздно вечером, близко к полуночи, когда голубой лунный свет залил влажнеющие от росы травы, а в окнах притихшей, уходящей в сон Марьяновки начали исчезать огни, на пригорок проворно взбежал трактор на резиновых колесах, со снятой кабиной, волоча за собой плуг с поднятыми лемехами, картофелесажалку и перевернутые вверх зубьями бороны.

Трактор нырнул в ворота ярко освещенного двора Герасимовой, разбудив рокотом корову и овец. Ворота быстро захлопнулись, стало тихо. Спустя некоторое время трактор заурчал в огороде, куда прошел через широкую калитку во дворе.

— Порядочек! — весело крикнул с кожаного сиденья Венька Ромашкин, известный в Марьяновке бойким разбитным характером парень с двумя коронками-нержавейками на верхних передних зубах, в рубашке навыпуск и тапочках на босу ногу. — До рассвета, тетя Аня, управимся. Ты только посадочным материалом обеспечь.

Венька спрыгнул с кожаной подушки на землю и начал отцеплять от трактора сажалку и бороны, говоря:

— Сперва вспашем, после уж станем картошку сажать. Так велит агротехника. А я, тетя Аня, к агротехнике с превеликим уважением отношусь.

— А не услышат, Венечка? Как заявятся сюда? — с тревогой спросила Анна Анисимовна, трепетно поглядывая на рослый пятикорпусный плуг с зеркальными лемехами.

Хохотнул, небрежно махнул рукой Венька, разгоряченный стаканчиком «Московской», которой загодя угостила его хозяйка.

— Не бойся, ни одна собака не услышит. Чуешь, как там расшумелись?

Венька показал в сторону проступавшего в лунном сиянии лесочка, за которым работали дизеля. Рокот «Беларуси» совсем потонул в их стремительном, взрывающемся гуле. Анна Анисимовна, успокоившись, медленно перекрестилась:

— Ну, с богом, Венечка. Уж я тебя не обижу, отблагодарю.

И радостно застыла, когда за трактором потянулись широкие волнистые борозды. Пахота пошла споро. Не успела Анна Анисимовна осмотреться, как трактор уже слепил ей глаза передними фарами, развернувшись на дальнем конце огорода.

«Мягко пашет», — определила Анна Анисимовна, довольная, потрогав руками распухшую землю. Быстро пошла в сени. Там выстроились мешки с отобранными для посадки клубнями. Начала стаскивать их по одному со ступенек крыльца на середину двора.

Когда она закончила работу и села на мешки, упарившаяся, как после жаркой, с веничком, бани, рокот трактора в огороде стих и во дворе появился, дымя папиросой, улыбающийся Венька:

— Все, тетя Аня, вспахал. В уголках, правда, маленькие полоски остались, никак их плугом не захватишь. Ну там сама с лопаточкой потом управишься, время у тебя будет.

— Управлюсь, Венечка, управлюсь, — пропела Анна Анисимовна и с натугой стала поднимать мешок, намереваясь взвалить его на спину.

Подоспел Венька:

— Не надрывайтесь. Я сам все сделаю.

Он отобрал у нее мешок, с щедрой силой поднял его на плечи и почти бегом направился к калитке. Но мешков было много. После третьего или пятого Веньке это занятие надоело. Заехал во двор на тракторе. Разложил мешки на радиаторе, на крыльях, бросил парочку на сиденье. И так за несколько рейсов вывез в огород всю картошку.

— Тебе бы, Венечка, в цирке выступать, — приговаривала Анна Анисимовна, любуясь проворством парня.

Когда-то Венька и ее сын Степан вместе в школу на станцию бегали, дружками были. И об этом напомнила Анна Анисимовна Ромашкину. Чтобы еще больше подбодрить его, пообещала:

— Вот приедет Степа, перво-наперво тебя в гости позову! Уж попотчую гостинцами московскими. Со Степой вместе на речку, в клуб станете ходить, прежнее вспоминать…

Венька усмехнулся, по привычке махнул рукой:

— Нет, тетя Аня, ничего такого не получится. Степан теперь человек ученый, цивилизованный. Со мной, деревенским, неотесанным, дружбу водить не станет. Ладно, начнем сажать…

Анна Анисимовна опять перекрестилась, зашептала что-то, когда трактор с картофелепосадочной машиной ровно пошел по огороду. Сажал Венька умело, на совесть. Сколько ни ходила Анна Анисимовна следом за трактором, как придирчиво ни разглядывала каждый метр пашни при свете фар и луны, не нашла на поверхности ни одной картофелины. Клубни ложились в хорошо обработанный чернозем надежно, через равный промежуток — не хуже, а, пожалуй, даже лучше, чем при ручной посадке.

Тревожилась только хозяйка, как бы Венька в горячке не заехал на овощные грядки, просила то и дело:

— Ты уж осторожнее, Венечка, огурчики-то я посадила…

Сначала Венька добродушно посмеивался над ее боязливым оханьем. Но, когда Анна Анисимовна стала перебегать от одного бока трактора к другому, мельтеша перед глазами и заслоняя грядки, самолюбие его было задето.

— Да перестаньте же бегать за мной! — сердито крикнул, привстав с сиденья. — Не ослеп, вижу ваши грядки, ничего им не угрожает.

К рассвету, как и обещал Венька, картошка была посажена. И грядки остались целы. Венька угнал «Беларусь» со всем прицепным инвентарем на безлюдный пока стан на том берегу Селиванки. И снова, крадучись со стороны лога, чтобы не заметили его в просыпающейся уже Марьяновке, вернулся на пригорок.

Щедро отблагодарила его Анна Анисимовна: напоила, накормила, дала в карман двадцать рублей. Венька ушел в приподнятом настроении, напевая песенку и слегка пошатываясь от выпитой медовухи.

А уж как довольна была хозяйка! То и дело выбегала в огород, любовалась на ровные гребни.

Уверенно стояла Анна Анисимовна на земле, которая была дорога ей не только как кормилица, но и как свидетельница ее совместных с мужем трудов, ее тревожных дум об уехавшем далеко сыне, ощущая кровное родство с ширью в витой коричневой оправе плетня. Независимо, с достоинством смотрела она отсюда на Марьяновку. «Попробуйте сёдня отымать у меня огород! — думала с торжеством. — Не посмеете, земля-то вся уж засажена, моя картошка в ней лежит».

И еще отрадно было Анне Анисимовне думать, глядя на теснящиеся за Селиванкой огороды, куда с утра высыпали бабы и ребятишки, что им возиться с ведерками и лопатами на тех крохах несколько дней, а вот она, одинокая, по своей сообразительности на таком большущем огороде управилась до первых петухов.

Много председателей видела Анна Анисимовна на своем веку. За то время, когда в Марьяновке был собственный колхоз, на этой должности перебывало десятка полтора местных и приезжих мужиков. Разные были они, каждый со своими причудами. Одни тем и занимались, что утрами полоскали горло матом, гоня всех подряд на работу, а днями ловили в хлебах забредших гусей и телят и у хозяев их охапками костили трудодни. Другие носились по деревне на широкогрудых лоснящихся жеребцах, разгорячась от выпитого и завистливых взглядов односельчан. Третьи в горячку старались не встревать, на разъезды время не тратили, днями и ночами копались в своем хозяйстве. Потом глядишь — новый дом вырос, сад появился, кабанчики вовсю забегали. Так наживал добро тот же Аристарх Петрович Зырянов, пробыв в председателях года три или четыре. Пятистенок с верандой, пчелиные ульи в саду он как раз в ту пору и поставил.

Были и такие, кто сгорел на председательской работе. Дорофей Игнатьевич Караулов, маленький лысый старичок в неизменной вельветовой толстовке, председательствовал в марьяновском колхозе после войны. О себе он вовсе не заботился. Увязнув в делах, часто забывал поесть. Шелушил семечки, которые всегда носил в кармане. Тем и довольствовался. Зато ни в чем не мог людям отказать. Если в амбаре бывало пусто, отдавал многодетным семьям свой хлеб, полученный на председательские трудодни. Тот хлеб ему уж не возвращали. Герасимовы при нем на пригорок перебрались, огород большой заимели. Мог бы Караулов запретить им пахать ту землю, он все видел, но не запретил. Только однажды сказал: «Вот заживем по-доброму, собственноручно все излишки земли отыму. А пока пользуйтесь». Но не успел Дорофей Игнатьевич дождаться добрых времен… Умер он при деле, на людях. Стоял в уборочную на току, смотрел, как молотят снопы. И вдруг схватился за сердце, тихо застонал и упал на ржаной ворох. Больше не поднялся.