Степан смущенно опустил голову, попав под прицел множества взглядов, которые выражали различное любопытство — удивленное, настороженное и даже угрюмое. Угрюмость сквозила больше на лицах пожилых мужиков. А женщины с озорным интересом рассматривали нейлоновую косынку Анны Анисимовны и голубые, в обтяжку, спортивные брюки Степана. Не было радости, на которую втайне рассчитывали мать и сын, и на лице бригадира. Федор Семенович почему-то даже отвернулся и пуще задымил папиросой.

Анна Анисимовна не растерялась. Поправила косынку, заиграла плечами и повела наступление на Федора Семеновича:

— Пошто, Семеныч, нас-то обходишь? Проехал мимо окна и не кликнул. Думаешь, Анна разучилась держать вилы али литовку? Помяни мое слово: ежели примусь с тобой соперничать, живот твой зараз спадет и ишо мужикам придется тебя на Буянку садить!

Настороженность в глазах стоявших вокруг заметно убавилась. Косари оживились, заулыбались.

— Так его, Анисимовна, так, — принялись подбадривать мужики. — Пускай тоже литовку в руки берет, а не только карандашом размахивает.

А сами подмигивали насупившемуся Федору Семеновичу: не принимай, мол, всерьез, шуткуем.

Анна Анисимовна кивнула на сына, похвасталась:

— Поглядите, какого молодца на покос я привела!

— Привести-то привела, а он не сломает литовку? — подала голос Михалина Воеводина.

— Тебя ишо научит, — бросила Анна Анисимовна, не удостоив вдову взглядом.

— Ладно, посмотрим. — Михалина повернулась к ней боком, чтобы скрыть пробежавшую по жарким губам загадочную улыбку.

Обтирая разгоряченное лицо клетчатым платком, Степан оглянулся назад, на свой прокос. Он протянулся далеко. И валок лежал, как у других косарей, широкий и ровный. Повеселев, Степан шутливо крикнул отставшей немного Михалине:

— Прибавь пары, синьора!

Зеленые глаза Михалины из-под вспотевших бровей сверкнули дружелюбно, без всегдашней насмешки.

— Ой, устала! — выдохнула Михалина, завершив свой прокос, и слегка, как бы невзначай, коснулась горячим и влажным плечом Степана.

…Анна Анисимовна вместе с другими пожилыми женщинами вслед за косарями грузила скошенную траву на телеги и волокуши. И так хорошо пахла трава, так дружно звенели вокруг литовки, и Степанова среди них, что вся она переполнилась радостным волнением. Когда бригадир проходил мимо нее к косарям, не удержалась, сказала с обидой и упреком:

— Негоже, негоже, Федорка, обходить мою избу. В сенокос, сам знаешь, и старухам тяжело усидеть в четырех стенах. А я-то ишо в силе, без палки и очков обхожусь.

— Ладно, Анна, учту твою просьбу. Разнарядку с твоей избы начну, — отшутился Федор Семенович.

«Благодать-то, благодать-то какая!» — растроганно смотрела Анна Анисимовна вокруг. Она стала не в меру разговорчива с бабами, с которыми вместе нагружала возы, ласково покрикивала на ребятишек, когда те слишком азартно гнали лошадей в Марьяновку, к видневшейся отсюда силосной яме у молочнотоварной фермы.

На какое-то время, когда сошлись рядом две телеги, Анна Анисимовна оказалась лицом к лицу с Анастасией Макаровой. Лоб учительницы вспотел, мокрые пятна проступили на цветастом платье под мышками.

— Добрый день… тетя Аня, — сказала Настя, дыша запаленно.

Анна Анисимовна лишь кивнула, сохраняя недоступность и величие. Но, когда Настя подняла большой навильник сырой травы и подогнулась под тяжестью, не выдержала, прикрикнула:

— Ты чё надсажаешься? Бери поаккуратнее да кидай на телегу живее. Вот эдак… Путем надобно делать, день ишо долгий, успеешь умориться.

Настя, приглядевшись к ее движениям, послушавшись совета, стала поддевать на вилы поменьше. Потом телеги отошли друг от друга, разминулись и Анна Анисимовна с Настей.

Покосники уселись обедать в тени ольховых кустов, на куче травы, которую все вместе натаскали. Анна Анисимовна устроилась между Степаном и Михалиной, открыла эмалированный бидончик:

— Кто хочет попробовать моего кваса, подставляйте посуду!

— А он у тебя с толком, может развеселить? — живо поинтересовался бригадир, первым подставив под золотистую струю пол-литровую кружку.

Осушив кружку, Федор Семенович крякнул:

— Хорош! Налей-ка, Анна, еще.

— Хватит тебе, Семеныч, другим оставь, — зашумели косари, со всех сторон обложив бидончик кружками и гранеными стаканами.

Анна Анисимовна наливала понемногу, чтобы хватило всем желающим. На закуску раздала свежие, только утром сорванные с грядок, огурцы и пахнущие дрожжами, пружинящие ломтики домашнего каравая.

Тут расщедрилась и Михалина Воеводина.

— Попробуйте мои, — протянула она Степану и Анне Анисимовне поджаристые, выкупанные в топленом коровьем масле шанежки со складчатым слоем картошки. — Вчера вечером настряпала.

— Очень вкусные, — похвалил Степан, откусив шанежку.

Михалина просияла, вывалила из темной брезентовой сумки на траву зеленый стрельчатый лук, вареные яйца.

— Берите же, ешьте, — повернулась она и к другим косарям.

— У нас тоже кое-что найдется, — подмигнули те.

Вскоре на скатертях и обрывках газет выросли горки яичек, пирожков, огурцов, сала, домашнего и магазинного хлеба. Невозможно было разобрать, где свое, а где чужое. Да сидящие и не разбирали. Каждый брал все, что хотел. Даже муж и жена Стряпунины, известные в деревне своей скупостью, немного понаблюдав и поразмыслив, оставили облюбованное место под развесистой ольхой, в сторонке, и присоединились к остальным.

Настя и ребятишки-коновозчики сидели шагах в тридцати, на нескошенной траве, под солнцем. У них было свое застолье. Правда, поскромнее, но тоже с яичками, огурцами, шанежками, бутылками с молоком. Настя что-то рассказывала облепившим ее мальчонкам. Лишь иногда она поворачивала голову и бросала взгляды на Степана, Анну Анисимовну, Михалину.

За застольем взрослых возник разговор о Москве. Все ближе пододвинулись к Степану с вопросами, что там да как.

— Мне больше всего запомнилась одноглазая камбала, — засмеялся Степан. — С каким аппетитным хрустом, особенно перед стипендией, уминали ее студенты!

— Ты-то, Степан Архипович, небось не едал ту рыбу одноглазую, — встрял в разговор Федор Семенович, распаренный от духоты и полутора кружек налитой из бидончика Анны Анисимовны медовухи. — Мать тебе каждый месяц переводы посылала. А деньги в деревне, сам знаешь, с по́том достаются. Много пришлось ей помучиться, уж я-то знаю.

— Верно, Анисимовна молодец!

— Себя не жалела.

— Зато ты, Степан, вон каким молодцом стал! — шумно заговорили вокруг.

От таких речей Анна Анисимовна совсем смутилась.

— Будя вам, — отмахивалась, а сама украдкой глядела на сына и замечала радостно и ревниво, как любуются им мужики и бабы.

— Теперь тебе, Степан, женой только осталось обзавестись, — пробасил один из косарей, Кондратий Михайлович Прокопьев, рослый старик в черном картузе с ломаным, дуговидным козырьком, почти до самых глаз заросший густой пушистой бородой. — Мой совет: бери нашу, марьяновскую. Девки у нас здоровые, пригожие и к любой работе привычные.

Тут зашевелилась молчавшая доселе Михалина.

— Разве деревенская, колхозница, ему приглянется? — насмешливо покосилась на Степана. — Ему интеллигентных барышень подавай. Недаром по приезду к учительнице Насте сразу повадился.

«Не укажешь, с кем Степке быть. Ежели начать считать твоих ухажеров, пальцев на всех не хватит». Анна Анисимовна собралась высказать это Михалине, с досадой отодвинулась от ее пышущего жаром бока, но тут снова заговорил Кондратий Михайлович:

— А по мне, Степан не ошибся в выборе. Анастасия всем взяла: собой видная, умная, обходительная. И жизнью не балованная, без отца и матери в детдоме росла. Такая для семьи — золото истинное.

— Чё с ее родителями-то случилось? — Анна Анисимовна, первый раз слышавшая о детдомовской жизни Насти от сына, повернулась к нему.

Степан не отозвался, он смотрел куда-то на луга.