Когда, очнувшись, открыла глаза, Степан все еще прохаживался по горнице, крест-накрест охватив руками зажелтевшие от загара плечи.
«Успела учительша, нажаловалась. Значится, правду сказывала Михалина, по ночам вместе гуляют. Видать, дороже стала она ему родной матери. От еды отмахивается, попрекает, и забор в огороде ему нипочем…»
Анну Анисимовну колыхнуло от нахлынувшей тяжкой обиды. Она выскочила из-за стола, хотела выбежать во двор, успокоиться там, но слова уже прорвались:
— Значится, жалеешь ее? Меня, значится, не жалко, ничто я перед тобой? Конечно, нонче пошла мода не уважать матерей. А я-то тебя ждала, я-то ждала!..
Анна Анисимовна говорила и говорила, не в силах совладать с прущей из груди обидой, говорила о своей вдовьей жизни, в которой было не так уж много радостных дней, о том, что никто не хочет ее понимать, никого не трогают ее беды и переживания. Упомянула про покосившуюся избу, про пенсию, которую ей не дают…
— Мама, может, я напрасно приехал? — грустно сказал Степан после того, как Анна Анисимовна, замолчав, обессиленно опустилась на табуретку. — Только тебя расстроил. Извини, пожалуйста.
Степан лег на диван, повернулся лицом к стене.
Будто все вымерло в избе, такая наступила в ней тишина. Только ходики на стене, над диваном, невозмутимо и размеренно отсчитывали время. Анна Анисимовна печально глянула на черные стрелки, на высоко подтянутую гирю, погасила свет в горнице и поплелась на кухню.
Долго раздавались за перегородкой ее горестные протяжные вздохи. Потом их сменили всхлипы, частые, хлюпкие, как осенний дождь в ветреную погоду. Слезы прорвались обильные, невыплаканные за многие вдовьи годы.
Анна Анисимовна сидела на кухне на невысокой широкой лавке, сгорбившись, среди кастрюль и сковородок в подпалинах сажи, держала у глаз скомканное, вымокшее от слез льняное полотенце. Заслышав шаги, увидев сына, вздрогнула, торопливо положила полотенце на подоконник и прикрыла ладонями покрасневшие глаза.
Степан молча зачерпнул из ведра полный ковш прохладной колодезной воды. Пил ее жадно, большими глотками. Сунув пустой ковш в ведро, подошел к матери:
— Ладно, мама, успокойся. Извини, пожалуйста, если что не так я сказал. Думаешь, мне легко…
И осторожно положил руку на ее напрягшееся плечо. Анна Анисимовна прерывисто вздохнула, спросила с робкой надеждой, подняв на Степана влажные, но уже затеплившиеся глаза:
— Може, ты ишо побудешь дома, погостишь? Свитер ишо тебе я не кончила вязать. И рубашки твои постирать надобно.
— Хорошо, хорошо, — улыбнулся Степан. — Я ведь и не собирался уезжать.
Но Анна Анисимовна поверила только тогда, когда Степан, по ее настоянию, принес на кухню и положил в стоявшее у печи оцинкованное корыто мятые рубашки и носки.
В горнице вспыхнул свет, на столе запел разогретый самовар, свидетельствуя о наступившем мире и покое. Степан ел и пил с жадной нетерпеливостью, похваливая окрошку со сметаной и душистый чай с медом.
Но даже бодрое самоварное пение не отвлекало от мыслей о Насте Макаровой. Она все время незримо стояла между матерью и сыном. Анна Анисимовна не удержалась, осторожно спросила:
— Настасья ничё не говорила про то, как председатель ее на легковушке катал?
— Рассказывала. Показала и то место, где черемухи нарвала, — Авдотьину поляну около Беляевки. А что в этом ты нашла предосудительного? — добродушно спросил Степан. — Интересно ведь! Любая девчонка, тем более живущая в деревне, не удержалась бы. Да разве ты сама не хочешь прокатиться с ветерком? Вот приедешь ко мне, возьму такси, и всю Москву мы с тобой объедем.
Анна Анисимовна помолчала немного, потом опять сказала:
— Думаешь, я не видела, как она, Макарова, в клуб на танцульки бегала, коленки оголившая? Рази это годится для учительши?
— Ну мам…
Укороченное «мам», звучащее теплее, ласковее, давно, еще со школьных лет Степана, нравилось Анне Анисимовне.
— Ну, мам, — с улыбкой повторил Степан. — А ты сама никогда не ходила на гулянья? Помню, бывало, пустишься в пляс в своих брезентовых туфлях со шнурками, аж пол гудит и все вокруг притопывают и ладошками похлопывают. Умела ты всех развеселить.
Анна Анисимовна сразу засияла улыбкой:
— Так ить, Степа, я и теперича могу. Станцую, спляшу на твоей свадьбе, уж так и будет… Налить ишо чайку?
— Нет, хватит. — Степан перевернул блюдце кверху дном. — Обпился, как говорят у нас в Марьяновке… Вот ты, мама, ругаешь Настю, а ведь почти ничего о ней не знаешь, хотя она самая близкая твоя соседка. Тебе кажется, что Настя избалованная, а она с малых лет в детдоме росла.
— Как в детдоме? — удивилась Анна Анисимовна. — Теперича не война, чтобы детей в приюты отдавать.
— Но люди умирают не только на войне. Сама подумай: стала бы Настя сидеть в каникулы в Марьяновке, если бы живы были родители?
— Лето ишо впереди, вота и сидит. Да и огородик караулить надобно…
Но уже не совсем уверенно прозвучали ее слова.
Когда поднялись из-за стола, время еще было не позднее. Степан подошел к раскрытому окну и засмотрелся на ярко освещенные огнями и лунным светом дома Марьяновки, прислушался к доносящимся из деревни голосам и звукам гармони.
— Чё в избе-то скучаешь? Иди, погуляй, — подала голос из кухни Анна Анисимовна. — Слышала, будто картину хорошую сёдня в клуб привезли…
Ей и самой хотелось сходить в кино, и обязательно под руку с сыном, как в день его приезда, но обмолвиться про это она не решилась. Да и было бы бесполезно, кино Степана не интересовало.
— Фильмы, которые здесь крутят, в Москве шли год назад, — отмахнулся он, переодеваясь в костюм.
— Дак сходи к старику Никодиму, тиливизор посмотри, — опять донесся из кухни голос Анны Анисимовны.
— Насмотрелся на десять лет вперед, — шутливо сказал Степан.
Повздыхав, Анна Анисимовна, неожиданно для самой себя предложила:
— Може, с Настасьей сюда придете? Своего хозяйства у нее нету, и по сметанке, и по картошечке, и по чаю самоварному, поди, шибко стосковалась. Быстренько я все приготовлю…
Степан посмотрел на мать с веселым удивлением:
— Днем обругала, вечером — в гости зовешь.
— Да неужто я злопамятная? — обиделась Анна Анисимовна. — Жись-то суседская: и бранимся, и миримся.
— Хорошо, так ей и передам.
Степан вышел, оставив в избе непривычный запах одеколона.
Анна Анисимовна подогрела самовар, поджарила в сковороде на электроплитке картошку, принесла из погреба горшок со сметаной. И, усевшись за стол, начала ждать, когда в сенях послышатся шаги и на пороге появятся Степан с Настей. Думала о том, как бы поосторожнее обходиться с учительницей, не бросить ненароком злое слово…
Неприязнь к Насте у нее не прошла. Вспоминая сегодняшнее, как Макарова поссорила ее с сыном, Анна Анисимовна чернела лицом. Но она решила затаить обиду, решила вынужденно, ради спокойствия в семье. Учительница приглянулась Степану, он ее защищал. С этим Анна Анисимовна теперь до поры до времени не могла не считаться. Потом взяло ее и чисто женское любопытство. Не терпелось поглядеть, в чем придет Настя, как отнесется к Степану, к ней, хозяйке, понравится ли ей изба… Надумала потихонечку, при возможности, расспросить Настю про родителей, детдом…
Длинная черная стрелка на ходиках сделала два круга, потом еще половину, самовар остыл, а гости все не шли. И не похоже было, что они в школе. «Поди, в Марьяновке гуляют», — вздохнула Анна Анисимовна, убирая со стола и выливая воду из самовара.
Уже в полночь, собираясь прилечь, она опять посмотрела на школьные окна. В одном из них, крайнем слева, горел свет. Над плотной белой шторой, которая прикрывала окно только до середины, мелькнуло мужское лицо. Хватило секунды, чтобы Анна Анисимовна узнала Степана. Успела она заметить его смеющиеся глаза, белоснежный воротник рубашки и сигарету в углу сжатого рта, еще не зажженную.
Анна Анисимовна торопливо нажала на выключатель, и, подняв край тюлевой шторы, припала лбом к самому стеклу. Глядела и глядела, защитившись темнотой, в противоположное окно, ожидая, в каком виде покажется вновь Степан. Но больше он не появился.
