– А я тебе хотел показать кое-что, здесь недалеко.
– И как я туда доберусь?
– На мне… или если хочешь – можешь пойти сама – здесь хорошая трава.
– Босиком? – напоминание о ее беспомощности снова взбесило ее. – А ты можешь тут ходить босиком?
– Могу.
– Тогда снимай ботики!
Артур сел у ее ног и разулся, потом встал на траву, посмотрел на нее, чуть склонив голову. Это было расценено как вызов.
– Теперь рубашку снимай! Что? – ответила она на его взгляд. – Хочу, чтобы ты понял, как чувствую себя я в этой дурацкой пижаме!
Вызов был принят. Артур начал расстегивать рубашку, Эмма пыталась поймать хоть маленькое волнение в нем, но движения его были неторопливыми и спокойными. Он смотрел ей в глаза. Рубашка упала.
– Майку. Сейчас ты лишишься самоуверенности одетого человека. Это будет честно. Вот, например, богиня Инана, чтобы войти в подземный мир, прошла семь ворот, и у каждых ворот страж снимал с нее украшение или какой-то предмет одежды – венец, ожерелье, запястья, набедренную повязку…
– Всего то и нужно, чтобы попасть туда?
– Перед каждыми воротами она лишалась части своей магической силы. Что ты остановился? Брюки теперь.
«Так спокойно раздеваются только маленькие дети», – она вспомнила, как недавно сидела с четырехлетним сыном своей подруги и вечером перед сном купала его.
Артур снял брюки. Выпрямился и игра в гляделки продолжилась.
– Ладно, набедренную повязку тебе оставлю, так и быть… Странно, я думала ты скромный и стеснительный, Артур, тебя это не смущает?
– Ну… если тебя это не смущает, – ответил он, не отводя глаз.
– Меня? В искусстве много обнаженной натуры, как женской, так и мужской. У тебя хорошие пропорции, из тебя бы получился неплохой натурщик.
Это слово, казалось, провалилось куда-то очень глубоко в него, в его молчание обо всем важном и главном. Артур стоял неподвижно под ее взглядом, и казался невозмутимым, но Эмма заметила, как дергается у него правое нижнее веко. Унижение должно было спровоцировать его на агрессию, однако ей снова пришлось убедиться в том, что угадать его трудно. Его взгляд показался ей очень печальным.
Противостояние закончилось, и победителей в нем не оказалось.
– Возьми плед и замотайся в него как-нибудь поприличней. Куда ты хотел идти?
– Вон туда.
Оступаясь на попадавшихся мелких камнях и сердясь на Артура, но не желая показывать своей изнеженности, она доковыляла до большого валуна.
– Смотри, здесь крохотные орхидеи. Валун для них что-то вроде навеса. Орхидеи любят подделываться под птиц и насекомых формой цветков…
– Надо было идти? Ты мог бы сорвать их, если так хотел мне показать.
– Зачем их калечить? – сказал он тихо.
– Известно, что цветы не чувствуют боль.
– Известно… если ты ее не чувствуешь. Исследования доказали, что они испытывают страдания и страх также как люди. Я узнал это еще в детстве, тогда я не раз платил за их боль своей.
– Как это? – зацепившись за тоненькую ниточку, она хотела вытащить на свет хоть краешек истории, о которой он молчит.
– Неважно… это было довольно глупо.
– Расскажи! Раз ты увез меня без разрешения, значит должен меня развлекать.
– Развлечение так себе.
– Все равно, расскажи, только давай вернемся, я хочу еще выпить.
– Хорошо, можно я тебя понесу?
– Да.
Он в который раз за это утро поднял ее на руки. Эмма обняла его за шею и поправила сползающий с его плеча плед. Все происходящее было странным, все шло как-то не по порядку, но неожиданная близость его спокойной и печальной силы, с которой девушка хотела и боялась вступить в противоборство, захватывала дух и одновременно успокаивала, как горы вокруг, солнечный свет и ветер, раздувавший красным пузырем плед на Артуре.
Когда они вернулись, он спустил ее на землю, медленнее и осторожнее, чем это было необходимо, налил ей вина, закурил.
– Так что за история с цветами?
– Это было, когда я в пансионе учился.
– В пансионе? Да… вообще, похоже, что тебя в монастыре воспитывали.
– Мне казалось похоже на тюрьму. Но я там недолго пробыл – три года.
Артур улегся на спину, закинув руки за голову.
– Жестковато тут, – сказала Эмма, она никак не могла удобно устроиться. Можно на тебя голову положить?
– Конечно, – Артур расправил на груди плед, – ложись.
– Ну, продолжай.
– Мне было восемь, когда я туда приехал, и это была неплохая школа, – она слушала голос Артура, прижавшись ухом к его ребрам, он звучал гулко и мягко. – Там сразу понимаешь, что ты один на один со всем миром, и многое зависит от того, как ты себя ведешь. Там постоянно за все надо было воевать – на словах, взглядом и всем своим видом, ну и просто драться, конечно. Но хуже всего то, что там некого было любить, это добавляло отчаяния, доводило до странных поступков. Родители и брат были далеко, дружить я особо ни с кем не дружил, чаще всего возникшая симпатия натыкалась на предательство или корысть.
Был там один старый учитель, он вел ботанику, а после занятий все время возился в саду и на клумбах. Как-то весной, в первый год моей учебы, когда только вылезли первые цветы, дети налетели на клумбу и посрывали их. Кто-то тут же бросил, кто-то потащил учительницам, а он, когда увидел, закричал: «Что же вы делаете! Они ведь тоже хотят жить!» Жизнь первоцветов и так совсем короткая. Он сел на скамейку, руки у него были все в земле, лежали на коленях, черные и мертвые. Этот его крик и эти руки я долго не мог забыть.
Я часто просыпался раньше других, однажды я увидел, что он что-то сажает под окном. Я наблюдал за ним. Он посмотрел в мою сторону – я спрятался. На следующий день я снова следил за его работой. И вновь скрылся, когда понял, что замечен им, но успел увидеть, что он улыбается. В субботу рано утром я удрал из корпуса через окно в туалете, и когда вышел в сад, увидел, что он, стоя на коленях, пересаживал цветы из принесенного им ящика.
Я молча остановился возле него. Он спросил: «Хотите помочь?» Я сказал, что не умею, но он дал мне в руки комок земли с торчащим из нее ростком, у которого уже был бутон, и велел аккуратно опустить его в ямку. Приминая землю, я сломал листок, и тогда внезапно почувствовал, что сломал живое, такое же живое как я. Раньше я не думал об этом. Наверное, я выглядел очень расстроенным, он потрепал меня по плечу и сказал: «Ничего, в следующий раз будь осторожней». Так мы с ним познакомились, и до лета я тайно помогал ему по утрам, и пытался защитить его питомцев от любителей рвать цветы. Обычно мы просто молчали, иногда он объяснял мне что-то, иногда рассказал такие удивительные вещи о растениях, в которые трудно поверить.
Осенью мы снова встретились. То лето я впервые провел на море. Мне не очень нравилось у родственников отца, но море перекрывало все. Вернуться в школу мне было тяжело. Он это видел и поддерживал меня, как мог, наши с ним разговоры постепенно примирили меня с новым школьным годом. Он рассказывал теперь о том, как осенью одни растения умирают, оставив в земле потомство, а другие готовятся к зимнему сну. Он говорил мне, что осень неизбежно наступает после лета, и нужно иметь мужество принять это раз и навсегда. Он о многих обычных вещах говорил странно. Снова пришла весна, появились первые цветы, и я снова стоял на посту и не разрешал их рвать, меня высмеивали, отпихивали, били, облапошивали – погонишься за кем-то, а в это время другие уже дерут эти беззащитные стебли. Учитель очень переживал за меня, уговаривал не обращать внимания, но я уже не мог. Если прошлой весной мне его хотелось защитить, избавить от огорчений, то теперь я думал и о цветах – каково это, когда тебя вдруг срывают, отрывают тебе голову или руку. Зачем так бездумно губить маленькую жизнь? Так я все воспринимал тогда, я понял, что можно любить и в самом нелюбимом месте.
Однажды рано утром я увидел, как один из старшеклассников собирает букет подснежников. Я вылез из окна и подбежал к нему. «А, страж цветов, – сказал он. – Мне нужен букет для одной женщины». Как раз тогда у нас появилась молодая англичанка и цветы, наверное, предназначались для нее. Я сказал, что он уже довольно сорвал, и что учитель расстроится, потому что их и так совсем мало осталось. Он засмеялся и продолжал рвать цветы. Я ухватился за него и оттащил немного назад. Он ударил меня, я его, началась драка. Скоро мне стало ясно, что он из тех, кто входит в раж, что не остановится, пока его что-то не остановит. Я лежал на земле – лоб к коленям – и старался закрыть руками хотя бы затылок от ударов его ботинок. Наверное, что-то спугнуло его, он вдруг схватил меня и швырнул прямо на клумбу. И мысль о том, что я смял и раздавил последние уцелевшие цветы, меня окончательно добила. Перед моими глазами покачивались маленькие белые головки. Наверное, больше слез, чем тогда, не вытекло из меня за всю жизнь. Встать я не мог, только поднимал голову – она начинала кружиться. Потом подошел учитель. Он запричитал надо мной, словно я умер. Сам он уже не в силах был поднять меня, чтобы отнести в медпункт, во дворе еще мало кто был, поэтому нес меня тот, кто только что побил. Видимо, он испугался, он почти бежал.
