Пугали даже песни.
Мысленно Дмитрий не раз возвращался к отложенным рукописям, пытаясь разобраться, почему же ему не пишется? Может, он слишком увлекся злободневными идеями, а подлинного материала для убедительного изображения не хватает? Не попытаться ли написать о том, что ему ближе, что он хорошо знает?
Отрыв от Урала Дмитрий переживал болезненно. Зато издали отчетливее, яснее видел жизнь своего горного края. Вспоминались десятки лиц, среди которых он провел двадцать лет, их заботы, судьбы; плавание по осенней Чусовой с бурлаками, встречи в пути. Казалось, что он слышит голоса своих земляков, их красочную речь, сдобренную метким словцом. А перед глазами стояли картины уральской природы, не отпускали его. В такие минуты тянуло к письменному столу.
Дмитрий поделился с отцом своими мечтами о литературной деятельности. Они все сильнее начинали овладевать им.
Письма встревожили Наркиса Матвеевича.
«Чтобы быть хорошим писакой, — решился высказаться отец, — надобно иметь на то особые способности, нужны верные средства в содержании, прежде получения вознаграждения за литературные труды, которых должно быть очень и очень много, если кто дорожит честью своего имени; нужно для литератора очень серьезное образование: нужно много, очень много перечитать и всегда помнить все, что написано и напечатано чуть ли не за сто лет, а ведь это, согласись, потребует очень много времени и труда, — без этих же необходимейших условий лучше не совать суконного рыла в калашный ряд, если не хочешь отдать себя людям на посмеяние и поругание».
Это были серьезные советы. К литературному труду в семье Маминых относились с высоким уважением. Да никому не верилось, что Дмитрий, их Дмитрий, может стать писателем. Родителей пугала опрометчивость сына, его метания.
И Дмитрий прислушивался к советам, но уже прочно поселилось в нем что-то, что беспощадно и неотвратимо заставляло думать о героях своих зреющих произведений. Образы жили в воображении, стучались в сердце.
У Решетникова в «Подлиповцах» чердынские темные мужики по воле злой судьбы попадают бурлаками на Чусовую. Все тут Пиле и Сысойке чуждо и в диковинку. У него же героем будет потомственный рабочий, знающий заводское и рудобойное дело, на все готовый, но больше всего привязанный к реке. Возле нее кормился его отец, пока не утонул на весеннем сплаве железа. От голода умерли пятеро братьев, и остался один с матерью. Его мужик будет человеком бывалым, мастеровым, на все гораздым. Однако не добра к нему судьба. Героя будут звать Исачкой, по прозвищу Легкая Рука. С таким прозвищем Дмитрий знал одного бедолагу в Висиме. В насмешку окрестили. Какая там легкая рука. Бьется, бедный, бьется, чтобы вырваться из нищеты, но даже старуху мать прокормить не может. Чусовая у Дмитрия будет Быстрой. Точнее слова для определения характера этой своенравной реки не найдешь.
Назовет он свое сочинение — «Легкая рука».
Работа увлекла Дмитрия. Исачка как живой стоял перед глазами, словно только вчера видел его на берегу Чусовой, у Пристани, разговаривал с ним, потом вместе плыл на барке: энергичный, ловкий, многое знающий, многое умеющий. Ростом невелик, глаза юркие, но умные, худой от вечной голодухи, нечесаный, с длинными волосами, руки с большими кистями. Доведенный до крайности, не знающий, как ему все нужды избыть — и мать, умирающую на холодной печи, от голода спасти, и просроченные чертовы подати заплатить, — решился Исачка на крайнее: унес с барки, как ни стерегли, чушки хозяйской меди, чтобы продать.
Совсем скрутило мужика.
Перо торопливо бежит по бумаге, плотно ложатся слова, буковка к буковке, тесно прижатые друг к другу:
«И вот завсегда так, — раздумывал Исачка, — уж кажется, чево бы, возьми да в рот положи, ан не тут-то было, ты-то руку протянул, а тебе сейчас же и покажут кузькину мать, что она такое, значит, есть… Э-эх! Уж сколько раз хаживал я на сплав, и на заводы, и на рудники, вот-вот навертывается в руки счастье, вот оно мое будет, — и опять кузькина мать, опять Исачка с голыми руками, опять Исачке мыкаться по белому свету с пустыми руками… Эх ты, горе-горькое житьишко, голь перекатная, легкая рука!
И представляется Исачке, как старуха-мать ждет его с обещанным сарафаном, как староста придет за оброком… Тошно Исачке смотреть на белый свет, не хочется ему идти на Быструю, а деваться больше некуда. Впрочем… есть у Исачки за пазухой последний-распоследний рубль, пойдет он отсюда прямо в царев кабак, пропьет Исачка этот рубль до копеечки и поставит ребром каждый грош».
Такой была самая ранняя попытка Дмитрия Мамина создать характер уральского рабочего. Черты его потом будут повторены во многих рассказах зрелого писателя.
Дмитрий писал «Легкую руку» и вспоминал студенческие вечеринки, разговоры о тяжелом положении петербургских рабочих. Страшна, беспросветна жизнь заводского и фабричного люда, но разве можно сравнить ее с жизнью уральских мастеровых? Например, заработки. На Урале они в несколько раз ниже. Ни земли после отмены крепостного права, ни свободного выбора работы. Одни заводы закрылись из-за невыгодности, другие сократили производство. Кругом полно незанятых рук. Куда деваться с земли, где жили деды и прадеды? Куда уходить с места, где хоть собственный дом стоит? Кругом на сотни верст никакого дела. Вот и шатаются голодные мужики в поисках случайного заработка.
Вся современная литература посвящена крестьянину. Хорошая литература! О мужике пишут сейчас Николай Успенский, Слепцов, Златовратский, Салов и другие. О тяжкой крестьянской доле говорит Некрасов. Художник Илья Репин выставил картину «Бурлаки». Но еще никто, кроме умершего недавно Федора Решетникова, не написал об уральцах. Мелькнули, правда, в «Отечественных записках» рассказы Кирпищиковой… Дмитрий должен сказать свое слово об уральском рабочем.
Дмитрию писалось легко. Все глубже развертывалась драма жизни Исачки. Иногда и рассвет Дмитрий встречал за столом. А потом отправлялся побродить по Шуваловскому парку.
Как же не хотелось расставаться с Парголовом в разгар работы над «Легкой рукой»! Но пошли дожди, реже стало появляться солнце… Кончилось лето, пришла ранняя осень.
Пора возвращаться в столицу — к занятиям в академии и к заботам о куске хлеба.
А за городскими делами, нахлынувшими на Дмитрия, захватившими в свой водоворот, «Легкая рука» так и осталась незавершенной.
Многие радикалы не одобряли хождения «в народ» с освободительными лозунгами, бунтарскими речами. Благоразумные люди с уважением относились к чуткой совестливости молодого поколения, но сокрушались из-за наивности идеализма народников, считали бессмысленным самопожертвование, а борьбу с царизмом бесплодной.
Однако репрессии, даже самые жестокие, на которые так щедра была самодержавная Россия, не утишали, а усиливали политическую борьбу с деспотизмом. В нее включались все новые и новые слои общества. Не уменьшалось, а увеличивалось «хождение в народ», все шире развертывалась и работа среди фабричных.
Спустя двадцатилетие В. И. Ленин с глубочайшим уважением говорил о народниках шестидесятых и семидесятых годов, поднимавшихся на героическую борьбу с правительством:
«Вера в коммунистические инстинкты мужика, естественно, требовала от социалистов, чтобы они отодвинули политику и «шли в народ», — писал В. И. Ленин. — За осуществление этой программы взялась масса энергичнейших и талантливых работников, которым на практике пришлось убедиться в наивности представления о коммунистических инстинктах мужика». «И вы не сможете упрекнуть социал-демократов, — писал он, — в том, чтобы они не умели ценить громадной исторической заслуги этих лучших людей своего времени, не умели глубоко уважать их памяти».
Студенчество становилось все более революционным, организованным и решительным.
Осенью 1874 года Дмитрий Мамин стал участником серьезных беспорядков в Медико-хирургической академии, весть о которых дошла даже до провинциальных городов.
