— Верно ты сказал, что Григорий Афанасьич мужик хороший, — мрачно сказала Софа, — он нам немало добра сделал. И только поэтому сейчас ты продолжаешь таскать тот набитый говном мешок, который у тебя вместо брюха. Но если это повторится, — радужка ее глаз на мгновение сделалась бледной, почти серебристой, — то я могу об этом позабыть. И тогда, Федул Михалыч, ты сможешь свои кишки вместо подтяжек для порток носить, понял меня?

Тон у нее был спокойный, ровный. Думаю, никто в павильоне не сомневался в том, что слова у Софы с делом не разойдутся. Федул так уж точно в это верил. Значит, все же не дурак.

— Аксинья, кисет принеси, — пробурчал он.

Из-за кадушек с солеными грибами вынырнула худая смуглая женщина в переднике. Я моргнул. Пятнадцать минут тут стояли и ее не приметили. Может, и правда магия какая?

— Да ничего сложного, просто глаза отводит, — заметила Софа.

Стоп. Я вслух это сказал, что ли?

— Простейшая штука, за неделю освоить можно, — продолжила моя спутница уже тише, — правда, такой эффект и подействует не на каждого. Любой, у кого плетение посильнее, сквозь такую пелену прозрит.

Аксинья вскоре возвратилась вместе с кисетом — туго набитым мешочком, перевязанным сверху красной тесьмой. Смотрела тетка на нас враждебно, исподлобья — не иначе как услышала Софкины рассуждения. Сама, наверное, считала себя охренеть какой ведьмой. Федул тем временем раскрыл кисет и принялся отсчитывать монеты. По сравнению с дензнаками нашего Центробанка они оказались куда тяжелее и грубее. Возился с деньгами он долго. Видимо, старался не ошибиться в нашу пользу, сукин потрох. Вдалеке тот же сиплый голос продолжал просить подаяние.

— Не обессудьте, гости дорогие, — сказал жиробас издевательским тоном, — я, может, поначалу и хотел бы вам от своей милости отсыпать лишнюю копеечку на пряники медовые да наливки сладкие. Но после продемонстрированного хамства… уж извиняйте. Берите что дают и ступайте себе восвояси. Да поторопитесь, мне еще товар раскладывать.

Не совру, перед уходом очень хотелось ему рыло своротить и пару зубов выщелкать. Я бы, наверное, и навел бы тут шухеру, если бы не надо было домой поспешить

Домой? А разве твой дом не за тридевять времен остался? где-то там в хуе-хупе плавать. не обживайся тут особо.

По-моему, поздняк метаться уже. Столько времени прошло.

Взяв опустевшие короба и монеты, выбрались на улицу. После удушливого закутка свежий воздух казался родниковой водой посреди пустыни. Мы с Софкой хватали его, как выброшенные на берег рыбы. Я бы не отказался еще где-нибудь в окрестностях пошнырять, жалом поводить, но моя спутница совсем что-то духом упала и двинулась к выходу.

Пришлось последовать за ней. Вокруг сновали счастливые люди с полными корзинами, сумками и лукошками. Видать, покупательная способность у местных жителей все-таки присутствовала. Какой-то пацан с гиканьем пронесся мимо, едва не ткнувшись вихрастой головой мне в живот. Продемонстрировав нам с Софой здоровенный кусок хлеба с маслом, обсыпанный сахаром, сорванец унесся вдаль. Не отказался бы и я щас от такого бутерброда, чесслово… Может, подойти к лоточнику, купить на перекус чего? Путь все-таки неближний, проголодаемся. Вряд ли у Софы еще пироги остались.

— Подай, мил человек, не обидь уж старика, — прозвучало совсем рядом.

Я повернулся, и увидел тощего мужика. По возрасту он примерно ровней Афанасьичу приходился, но на этом сходство между ними заканчивалось. Если дед Гриша был старик крепкий, поджарый, жилистый, с порохом в пороховницах, то этот был чисто заморыш. Весь бледный, всклокоченный как воробей, да еще и бельмо на глазу.

К тунеядцам в Союзе отношение до сих пор было не очень хорошее, но ведь это другое. Тут наверняка пенсионного обеспечения никакого, так что если за жизнь никакого богатства не нажил, то приходится хер без соли доедать на завтрак, обед и полдник. Чем этому доходяге увечному пробавляться прикажете?

— На вот, — протянул я ему монетку, — сходи, дед, купи себе пряник или пирог.

Дурак ты, Витя, жалостливый, он на эти деньги щас до ближайшего кабака дойдет и ужрется там вусмерть.

Не ужрется. На деньги, которые нам удалось у Федула выцыганить, даже обед на двоих толковый не организуешь. А я только часть от этого дал. Жалко мне его.

— Спасибо тебе, милок, удружил, — обрадовался дед, — доброе сердце у тебя. Тут с самой зари шастают всякие туда-сюда, так хоть бы полушку гнутую кто подкинул, а ты…

Тут он замолчал и с неожиданной силой ухватил мою ладонь. Я подумал, что щас за мое добро мне же и прилетит от него какая-нибудь дрянь, однако старик уставился на меня своим бельмом. Его заскорузлый ноготь мягко прочертил линию по моей ладони. Лицо расплылось в улыбке. Беззубой, с бледно-розовыми деснами.

— Ах-ха, — выдохнул он, — не ошибся я. Глаза, может, и не видят уже, но чуйка-то не подводит. Заступник…

— Что? — переспросил я.

— Заступник ты, — повторил старик полушепотом, — брехали тут всякие, что вас всех поизвели и уже ни одного не сыщешь. Всех да не всех!

— А, ты об этом, — отозвался я, — не первый раз уже слышу…

— Свет у тебя в нутрях таится, — перебил старик, — только выход ему надобен. Как только откроешь его да управляться научишься, так дела и пойдут. Темный час нынче стоит…

— Какой темный час, дед, день-деньской на дворе, — возразил я.

Он встряхнулся.

— Ты на солнце не гляди, олух, ненастоящее оно, силы не имеет. Годится только на то, чтоб фонарем в небе висеть да простачье обманывать. Но ежели ты со светом своим управляться навостришься, то все переломишь. Или сам переломишься, одно из двух.

Такая двойственность мне совсем не по душе была. Люди не очень-то любят перемены, хоть кумир советской молодежи из давних времен говорил другое. Чья-то рука настойчиво потормошила меня за плечо. Хотя известно чья, хват уже знакомый. Я повернулся.

— Ты чего завис тут, как Иуда на осине? — поинтересовалась Софа, — или в траве заночевать хочешь?

— Не видишь, я разговариваю, — отмахнулся я.

— С кем это? — подруга вопросительно подняла бровь, — успел завести воображаемого приятеля?

— Да вот с ним.

Показал на старика и, прямо скажем, озадачился. Потому что там, где этот нищий стоял буквально пять секунд назад, не было никого. Странно. Вряд ли он успел бы так быстро слинять. А даже если бы и успел, то следы бы остались — вон сколько пыли на земле притоптанной. Чертовщина какая-то. Наверняка этому есть какое-нибудь рациональное объяснение. Но чем дольше я в этом мире живу, тем чаще понимаю, что привычные вещи типа законов физики тут гнутся во все стороны, как цирковые эквилибристки.

Ох, эквилибристочку бы, худенькую, нецелованную.

— Ну дела, еще и слюни пускать начал. Пошли давай, — Софа ткнула меня пальцем в бок, — голову тебе напекло, что ли?

За последний час действительно стало жарче, но я все равно не был уверен. Деньги-то, что старику отдал, пропали.

По дороге домой разговаривали мало. Софа была не в настроении, а если говорить начистоту, попросту исходила на говно. Она поминутно костерила то Афанасьича, то меня, то весь свет. Однако больше всех доставалось Федулу. Если бы все, что моя спутница ему пожелала, исполнилось, то бедолага бы умер раз пятьдесят с гаком. Причем каждая причина смерти была бы позорнее предыдущих.

— Я бы его род сраный прокляла до седьмого колена, а потом эти колени переломала! Да только под такого борова по доброй воле ни одна девка не ляжет… — бурчала Софа себе под нос.

Я в беседе участия не принимал, хотя чувства разделял, конечно. Зря в грызло этому уроду не съездил. Их таких надо на место ставить, конечно. Выдергать зубы акулам капитализма.

Но куда больше меня занимали щас слова таинственно исчезнувшего деда. Какой там свет у меня внутри, и что я должен открыть. Вообще нас всегда учили, что если в человеке открывается что-то, заранее природой не предусмотренное, то хорошего в этом мало. Кровь начинает идти, а то и еще какая гадость. Но дед ничего дурного в виду не имел. По крайней мере, мне так показалось.