Эти примитивные законы свидетельствуют лишь о стремлении сохранить гибнущую систему старых аграрных отношений, сохранить исчезающее равенство земельных наделов — усыновлением, когда детей нет, предотвращением дробления клера, когда наследников больше, чем земли у данного землевладельца. Эти законы говорят о росте земельного неравенства, а не об избытке населения; Аристотель как раз и подчеркивает этот момент, указывая, что территория Лакедемона, «которая в состоянии прокормить 1500 всадников и 30000 тяжело вооруженных воинов, не могла выставить и тысячи их».[555]
Избыток населения никогда и нигде не является первопричиной; он нужен для оправдания в одном случае колониальных захватов, в другом случае — агрессивных войн.
Согласно теории представителей буржуазной науки Эд. Мейера и Белоха (с ними полностью солидаризируется и фашист Берве) история Греции представляет собой историю постоянного перенаселения; как правильно подчеркивает Болькештейн, здесь перенаселение выступает как абсолютный фактор, равно свойственный всем периодам греческой истории, начиная с Микен и кончая эллинизмом. При этом Болькештейн проследил и основу аргументации: Эд. Мейер отсылает за аргументацией к Белоху, а Белох — к Мальтусу, к той работе последнего „An Essay on the Principle of Population“, классовая сущность которой была блестяще разоблачена К. Марксом:
«Было гораздо удобнее, — писал Маркс, — гораздо более соответствовало интересам господствующих классов, которым Мальтус воскурял фимиам с чисто поповским усердием, объяснять это „перенаселение“ вечными законами природы, а не исключительно историческими естественными законами капиталистического производства».[556]
Избыток населения — результат роста имущественного и социального неравенства и в первую очередь роста неравенства земельного. И если речь идет о том, что в том или другом греческом полисе налицо избыток населения, то, следовательно, мы имеем здесь дело с земельной концентрацией в руках немногих землевладельческих семей, когда по выражению Аристотеля, «вся земля была в руках немногих».[557]
На внутренней истории ранних Афин, еще не захваченных ни колонизацией ни развитием морской торговли, мы как раз наблюдаем этот процесс: концентрация земель в руках родовой знати, обезземеление и долговая кабала бедноты и продажа детей, а иногда и отцов, в рабство на чужбину.[558]
Это — процесс формирования рабовладельческого полиса, и первым этапом этого процесса всегда является долговая кабала и рабство-должничество. В античных государствах этот процесс одновременно сопровождался и постепенным нарастанием привозных рабов, в силу чего и мог, в отдельных случаях, когда это соответствовало экономической выгоде рабовладельцев, появляться избыток, но не населения вообще, а избыток людей, оставшихся без земли и, ввиду незначительного развития ремесла, без работы.
Такова первая существенная поправка к построениям западноевропейских ученых.
В вопросе о торговом характере колонизации мы встречаемся с двумя основными концепциями:
I. Первоначально колонизация носила аграрный характер, и лишь впоследствии греки поняли ее торговые выгоды.[559]
II. Колонизация, также вызванная перенаселением, с самого начала была торгово-морской колонизацией, и лишь постепенно греки-колонисты врастали в землю.[560]
Состояние метрополий в этот период изображается также различно. Либо изображают греческое общество как родовое, столь сильно спаянное еще родовыми узами и обычаями, что первыми колонистами были лишь выброшенные почему-либо силою событий за рамки родовых уз. Либо, наоборот, это же общество изображается как общество в достаточной мере дифференцированное; с правом продажи земельных участков и с развитыми торговыми сношениями, в котором родовые начала и связи уже потеряли свою первоначальную силу.
В одном случае колонизация вызвана начавшимся распадом родовых связей, в другом случае — именно колонизация и вызывает этот распад.
Однако эти противоречия в работах буржуазных ученых являются второстепенными. Сторонники и тех и других взглядов согласны в основном: колонизация греков оказывала большое культурное влияние на народы, втянутые в ее орбиту, причем влияние это было греческим, односторонним; положение и историческое развитие племен и народов, среди которых появлялись греки, таким образом, совершенно игнорируются.
Из сказанного видно, что вопрос о колонизации решается грубо схематически с учетом только греческого элемента и, главным образом, на литературных и эпиграфических источниках.
Несмотря на тщательное ознакомление со всеми основными в буржуазной литературе взглядами на древнегреческую колонизацию, мне не удалось обнаружить элементов подлинного исследования ее причин и исторических предпосылок. Многие страницы трактуют о взаимоотношениях греков с финикийцами, причем греки (по-видимому, в качестве европейцев) пользуются обычно большей симпатией, чем варвары — финикийцы. И если в работах XIX в. и начала XX в. в этом вопросе были достигнуты все же большие успехи, то в более поздних работах мы наблюдаем шаг назад.
Мы узнаем, например, о том, что греки, оттесняя финикийцев все более на запад и перехватывая у них торговые пути, оказали огромную услугу европейской цивилизации: дело в том, что финикийцы были жадны и корыстолюбивы. В значительной степени в силу своей любви к наживе, они населили Средиземное море таинственными чудовищами и окружили морские путешествия ореолом страшной тайны; болтливость греков, не умевших держать язык за зубами, дала мировой культуре первые точные географические познания.
Так, например, Жарде в книге «Формирование греческого народа» пишет: «Финикийцы были просто купцами, которые интересовались лишь тем, чтобы держать подальше своих соперников и обеспечить себе монопольную эксплуатацию. Они ревниво хранили тайны путей, по коим следовали в страны, которые открывали... Греки были людьми совершенно другого темперамента. Конечно, они не презирали материальных выгод, но простое любопытство было у них столь же сильным, как и желание прибыли: каждый грек путешествовал, как говорит Аристотель о Солоне, — «чтобы сделать дело и повидать свет...». Кроме удовольствия видеть новое, он имел, может быть, еще большее удовольствие от рассказов о том, что видел.
«Подверженный слабости, противоположной корыстному молчанию финикийцев, болтливый грек был всегда готов описывать свою удаль и рассказывать даже о том, чего не было... Этому любопытству обязан прогресс географических знаний...» и т. д.[561]
Совершенно очевидно, что в подобных рассуждениях нет и элемента научного исследования.
Если в работах второй половины XIX в. мы обычно имели серьезную трактовку ряда вопросов истории Греции, то в работах наших современников сплошь и рядом встречаемся с небрежностью, с подменой научного исследования общими фразами или с выдвижением теорий, не двигающих вперед науку об античности.
Если раньше ученые, хотя и сильно модернизируя, все же выставляли на первый план экономический фактор в развитии античного мира, то теперь налицо попытки отодвинуть экономический момент на второй план. Так, английский историк Бэри утверждает: «Причину греческой колонизации нельзя найти в простых торговых интересах... Она удовлетворяла другие нужды, а не желание торговой выгоды. Она была выражением духа приключений...».[562]
Явный отзвук этого же взгляда мы находим в одной из последних работ Мичелла. Он начинает свою работу «Экономика древней Греции» (1941) ссылкой на дешевенький и не блещущий новизной афоризм одного английского вульгарного экономиста: «...трудно и даже невозможно объяснить прошедшее, так же как и предвидеть будущее». Сам автор полностью разделяет этот пессимизм, заявляя, что мы не можем понять «ход столетий» и все наше знание — «недостоверно».[563]
