Душка взял перо и, не читая, подписал поданную ему Видувильстом бумагу, но потом, повинуясь какому-то невольному капризу, прочитал ее.

— Как! никаких объяснений, ни слова о моем особенном к тебе благоволении! Доктор, ты слишком скромен, завтра этот декрет появится в печати с объяснением, написанным рукой твоего повелителя. А пока прощай.

Доктор вышел. Он был более обыкновенного дерзок и надменен. Герцог погрузился в свои мечтания и подумал, что, несмотря на все, он далеко не несчастнейший из смертных, ибо небо наградило его другом.

Вдруг в спальне без доклада появился удивительно странный маленький доктор, которого еще никогда не видали во дворце, в напудренном парике и с длинной белой бородой, тогда как глаза его были так живы и молоды, точно они появились на свет через шестьдесят лет после туловища.

— Где эти неучи, эти педанты, эти невежды, которые не мог ли подождать меня? А, — обратился он к герцогу — это вы больны? Покажите-ка язык скорей, я спешу.

— Кто вы такой? — спросил Душка.

— Я доктор Истина, лучший доктор в мире, вы скоро в этом убедитесь, несмотря на мою скромность. Спросите Видувильста, моего ученика, который выписал меня из страны снов; я излечиваю все, даже такие болезни, которых нет. Высуньте язык. Малокровие — осел! Полнокровие — ослина! Нервное расстройство- ослятина! Пить воды Чистых прудов — собрание ослов! Знаете ли вы свою болезнь? Это скорбь и даже того хуже.

— Вы находите? — вскричал Душка в ужасе.

— Да, мой сын. Но я вас вылечу; завтра к полудню вы будете здоровы. Это что за портфель? Подпишите-ка мне эти три бумаги.

— Но ведь это бланки приказов. Что вы с ними хотите делать?

— Это будут мои рецепты. Первый рецепт: Si vis pacem, para pacem[2], —я распускаю шесть полков. Второй рецепт: один пятак в кармане вассала стоит рубля в кармане сюзерена, — я сокращаю сборы на одну четверть. Третий мой рецепт: свобода и солнце составляют счастье и радость бедняка. Я прикажу отворить тюрьмы и выпустить на свободу заключенных. Вы смеетесь, мой сын, это хороший знак!

— Да, я смеюсь, представляя фигуру Видувильста, когда он прочтет эти приказы завтра в Официальной газете, — отвечал Душка. — Но довольно глупостей, шутовской доктор. Отдайте мне мои бумаги, и кончим этот фарс.

— А это что такое? — вскричал маленький человечек, вынимая декрет об учреждении регентства. — Милосердное небо, да это отречение! Как! наследие отцов ты бросил под ноги какому-то проходимцу! Нет, это невозможно! я этого не хочу! слышишь ли, я!

— Как смеешь ты, дерзкий, говорить мне ты, вон, негодяй, не то я вышвырну тебя в окно!

— Меня? Нет, этого не будет, пока я не уничтожу документ, свидетельствующий о твоей глупости.

Герцог схватил дерзкого и крикнул стражу. Между тем незнакомец всячески старался высвободиться из рук герцога. Ударом ноги он повалил на землю лампу, но герцог не убоялся темноты и по-прежнему крепко держал незнакомца. Слова, просьбы — все было тщетно. Вдруг — бац! бац! — и дождь пощечин посыпался на герцога. Пораженный неожиданностью, он выпустил свою жертву и в ярости стал звать на помощь.

Наконец дверь открылась. Вошел Рашенбург.

— Где он, этот дьявольский доктор? — спросил Душка с пеной у рта.

— Его превосходительство, господин Видувильст изволил час тому назад отбыть из замка.

— Кто тебе говорит о Видувильете! Я тебе говорю, что здесь только что был неизвестный старикашка.

— Ваша Светлость никогда не ошибается. Если тут был человек, значит, он тут и находится, если только не улетел или не привиделся Вашей Светлости.

— Дурак! Разве я похож на грезящего? Разве я сам опрокинул лампу? Разве я сам разорвал эти бумаги?

— Я не смею опровергать Вашу Светлость. Но весь этот год у нас свирепствует эпидемия странных снов. Не далее как несколько минут тому назад, я задремал, и мне пригрезилось, что невидимая рука дала мне две оплеухи.

— Две оплеухи! — вскричал герцог, — Это привидение! Я не узнал его, хотя это был тот же голос и те же движения. Мой друг, ни слова об этом. Возьми мой кошелек и храни тайну.

— Это уже третья тайна, — пробормотал верный слуга и стал раздевать герцога с таким усердием и такою ловкостью, что заставил его рассмеяться.

Столько волнений, одно за другим, лишили Душку сна. Немудрено, что он задремал только на заре. Около полудня герцог проснулся от страшного гула: звонили в колокола, стреляли из пушек, гремела музыка. Герцог позвонил, вошел Рашенбург с букетом цветов.

— Дозвольте, Ваша Светлость, — сказал он, — мне первому выразить общую радость. Сборы уменьшены! Тюрьмы открыты! Армия сокращена! Ваш народ опьянел от любви и признательности! Выйдите к нему на балкон, Ваша Светлость, и покажитесь благословляющей вас толпе.

Рашенбург не мог дальше продолжать, слезы заставили его умолкнуть. Он хотел отереть себе лицо, но в волнении вместо платка вытащил из кармана газету и начал целовать ее как сумасшедший.

Герцог взял у него газету и, пока его одевали, тщетно старался привести в порядок свои мысли. Каким образом эти сумасбродные приказы объявлены? Кто их доставил в газету? Почему не появляется Видувильст? Он хотел сообразить, справиться, расспросить, но в это время под окнами дворца раздались шумные возгласы.

Едва герцог показался на балконе, раздались крики восторга, заставившие невольно забиться и его сердце, он зарыдал, сам не зная почему, в эту минуту пробил полдень, привидение сказало правду: герцог выздоровел.

Вдруг в комнату вошел юный паж Тонто и вручил герцогу запечатанный пакет. Генерал Байонет извещал герцога, что шесть распущенных полков под предводительством Видувильста возмутились. Байонет умолял герцога прибыть к войскам и принять над ними командование.

Увлекаемый Тонто и Рашенбургом, герцог тайно покинул за мок и отправился к армии.

VIII. Сильные недуги лечатся сильными средствами

Войска встретили герцога холодно. Грустный, задумчивый вошел он в ставку генерала и с тяжелым вздохом опустился в кресло.

— Ваша Светлость, — сказал Байонет, — войска ропщут и колеблются, необходимо их воодушевить, иначе вы погибли. Неприятель перед нами. Попробуем атаковать его. Велите трубить сигнал, мы последуем за вами.

— Хорошо, — сказал герцог. — Прикажите садиться на коней. Через минуту я буду с вами.

Оставшись наедине с Рашенбургом и Тонто, герцог произнес тоном отчаяния:

— Мои добрые друзья, бросьте господина, который ничего не может сделать для вас. Я не стану защищать перед неприятелем свою несчастную жизнь. Обманутый в любви, убитый изменой, я сознаю в своем несчастии десницу Господню, которая меня постигла. Это кара за мои преступления: я убил герцогиню из подлой мести. Настало время искупить мою ошибку — я готов.

— Ваша Светлость, — отвечал Тонто, — прогоните эти грустные мысли. Если бы герцогиня была здесь, она приказала бы вам защищаться. Вы можете мне поверить, — прибавил он, щипля свои только что пробивающиеся усики, — Я знаю женщин. Даже мертвые они отомстили бы за себя. Притом же вы не убивали герцогини, может быть, она вовсе не так мертва, как вы думаете.

— Дитя, что ты говоришь? — воскликнул герцог. — Ты потерял голову.

— Я хочу сказать, если есть женщины, готовые умереть, чтобы взбесить своих мужей, почему не может быть таких, которые воскресают, чтобы взбесить их еще более? Забудьте о мертвых, думайте о живых, которые любят вас. Вы — герцог, сражайтесь же, как герцог, и если нужно умереть — умрите герцогом.

— Ваша Светлость, — объявил Байонет, входя с саблей в руке, — время не терпит.

— Генерал, прикажите трубить «седлай»! — крикнул Тонто. — Мы сейчас идем.

Герцог Душка дал выйти генералу и сказал, взглянув на Тонто:

— Нет, я не могу. Я не знаю, что со мною делается, я в ужасе от самого себя! Я не боюсь смерти, я сам убью себя, и тем не менее мне страшно, я не могу сражаться.