Нечего и говорить, сколь торжественную тризну справили i к > поводу кончины всеми сожалеемой герцогини.

В стране Сорных Трав все служит предлогом к церемониям.

Тризну справляли с удивительной помпой, но всего удиви тельнее было поведение молодых девушек, состоявших при дворе: каждая из них заглядывалась на Душку, которому особенно шел траурный наряд, каждая из них плакала одним глазом но безвременно погибшей герцогине, а другим улыбалась, стараясь прельстить молодого герцога. Как жаль, что в то время не знали фотографии. Какими бы превосходными моделями для наших художников могли бы служить портреты прошлых времен.

В древности люди не были чужды страстям: любовь, ненависть, гнев всегда отражались у них на лице, ныне мы слишком уж добродетельны и сдержаны, носим все одинаковый покрой платья, одинаковые шляпы, обладаем даже одинаковой физиономией. Нравственность выиграла благодаря цивилизации, но искусство пострадало.

После описания печальных церемоний, занимавшего, согласно этикету, не менее шести столбцов, в местной газете подробно сообщалось о сроке и порядке ношения установленного траура, большого и малого. Двор должен был глубоко сокрушаться в течение трех недель, и понемногу утешиться в течение трех следующих; но так как малый траур пришелся на карнавал, то в интересах торговли решено было дать в замке костюмированный бал. Немедленно портные и портнихи были завалены заказами; сильные мира сего и маленькие сошки наперерыв стремились добыть приглашение на бал. Поднялись такие интриги, как будто дело шло о безопасности государства.

Вот как оплакивали бедную Паццу!

VI. Костюмированный бал

Наконец всеми ожидаемый с таким лихорадочным нетерпением день наступил. Целых шесть недель публика была как в бреду, все перестали интересоваться министрами, сенаторами, генералами и другими высокопоставленными лицами, все на двадцать верст в окружности превратилось в пьеро, арлекинов, коломбин, цыганок и т. п. Политика была совершенно забыта, и общество выделило из себя только две партии: партию попавших на бал, или консерваторов, и партию не добившихся приглашения, — или либералов.

Если верить газетным описаниям, бал этот по своей роскоши превзошел все, что было до него и после него.

Он происходил среди цветущего сада, в роскошно убранном павильоне. Пройдя через лабиринт длинных аллей, едва освещенных разноцветными фонариками, гости неожиданно попадали в сияющий позолотою, украшенный гирляндами зелени и горящий огнями зал. Полускрытый в тени дерев оркестр наигрывал мелодии, то страстные, то игривые; все это вместе с богатством нарядов, роскошью бриллиантов, веселостью и остроумием масок, живостью интриг способно было расшевелить даже самого упорного стоика. Несмотря на то, молодой герцог не находил себе веселья.

Одетый в голубое домино, замаскированный до полной неузнаваемости, он тщетно обращался к наиболее бойким и прелестным маскам, всячески стараясь пред ними блеснуть умом и другими качествами: всюду его встречало одно лишь холодное равнодушие. Его едва слушали, отвечали ему зевая и, видимо, старались от него отделаться. Все взоры и стремления были направлены на одно черное с розовыми бантами домино, беспечно прогуливавшееся по залу и с важностью паши принимавшее; нее расточаемые по его адресу похвалы и приветствия. Под этим домино скрывался не кто другой, как синьор Видувильст, большой друг молодого герцога, но еще больший друг собственного удовольствия.

По рассеянности он нечаянно проболтался двум дамам, под большим секретом, что герцог будет одет на балу в черное домино с розовым бантом. Его ли вина, что дамы не умеют хранить секретов или что герцогу вдруг вздумалось надеть другое домино?

Пока доктор, помимо своего желания, пожинал выпавшие на его долю успехи, Душка уселся в углу залы и закрыл свое лицо руками. Чувствуя себя в этой толпе совершенно одиноким, он задумался и вдруг неожиданно вспомнил Паццу.

Ему не в чем было упрекнуть себя, месть его была вполне справедлива, тем не менее он чувствовал кое-какие угрызения совести. Бедная Пацца! Конечно, она была очень виновата, но она по крайней мере любила его, понимала его и слушала его всегда с такими блестящими от счастья глазами. Какая разница! Она и эти дурищи, которые с первого слова не могли по одному только уму узнать своего герцога!

Он уже поднялся с своего места с намерением покинуть бал, как вдруг увидел маску, по-видимому удалившуюся от веселящейся толпы и, казалось, погруженную в невеселые думы. Из-под распахнувшегося домино, покрывавшего костюм цыганки, были видны башмачки с пряжками, обувавшие ножку, которой могла бы позавидовать сама Сандрильона. Герцог приблизился к незнакомке и сквозь отверстия маски увидел два больших черных глаза, задумчивое выражение которых изумило и в то же время очаровало его.

Прекрасная маска, — обратился он к ней, — место твое не здесь, а там, среди жадной и любопытной толпы, которая ищет герцога, чтобы оспаривать друг у друга его сердце и милостивую улыбку. Разве ты не знаешь, что там можно выиграть герцогскую корону?

— Я ни к чему не стремлюсь, — ответила незнакомка спокойным и нежным голосом. — Играть в эту азартную игру — значит рисковать принять лакея за барина. Я слишком горда, чтобы подвергать себя этому.

— Но я покажу тебе герцога.

— Что могу я сказать ему? — возразила незнакомка. — Мне нельзя будет ни осуждать его, не обижая, ни хвалить, не льстя.

— Значит ты о нем очень дурного мнения?

— Не особенно дурного, но и не совсем хорошего, — что нужды в том? — С этими словами незнакомка развернула бывший у нее в руках веер и снова погрузилась в раздумье.

Такое равнодушие поразило герцога, он стал говорить с одушевлением, ему отвечали холодно, он просил, убеждал, настаивал и наконец так воспламенился, что вынудил выслушать себя, но не в зале, где царила нестерпимая жара и мешали любопытные, а в тени тех длинных аллей, где немногие прогуливающиеся искали тишины и прохлады. Ночь приближалась, незнакомка уже не раз, к великому огорчению герцога, собиралась удалиться. Тщетно он просил ее снять маску. Она делала вид, что не слышит его просьб.

— Вы приводите меня, сударыня, в отчаяние, — воскликнул герцог, почувствовавший вдруг какое-то особенное не то волнение, не то влечение к этой таинственной незнакомке — Почему такое жестокое молчание?

— Потому, Ваша Светлость, что я вас узнала, — отвечала взволнованным голосом незнакомка, — Ваш проникающий в душу голос, ваша манера выражаться подсказали мне, кто вы. Пустите меня.

— Нет, — воскликнул герцог, — вы меня узнали и вам принадлежит мое сердце. Сбросьте эту маску, войдем в зал, и там я представлю вас как женщину, которой я имел счастье понравиться. Скажите одно слово, и мои подданные будут у ваших ног.

— Ваша Светлость, позвольте мне отклонить столь лестное предложение. Как женщина, все свое счастье я полагаю в любви: я не хочу обладать сердцем, которое уже любило.

— Я еще никого не любил, — с живостью воскликнул герцог, — В моем браке заключалась тайна, которую я могу открыть только моей жене. Но я клянусь вам, что я никому не отдавал своего сердца! Я люблю впервые.

— Дайте мне вашу руку, — возразила цыганка, — и подойдем к этой лампе, я посмотрю, правду ли вы говорите.

Душка с живостью протянул руку, незнакомка рассмотрела все линии и вздохнула.

— Вы правы, — сказала она, — вы никого не любили, но до меня вас любила другая женщина. Смерть не разрывает уз любви. Герцогиня любит вас, и вы ей принадлежите. А владеть сердцем, которым вы не можете располагать, было бы с моей стороны преступлением. Прощайте.

— Вы сами не знаете, как вы меня заставляете страдать. Вы вынуждаете открыть вам то, что я думал схоронить в вечном молчании, — воскликнул Душка. — Герцогиня никогда меня не любила, ею руководило одно честолюбие.

— Это неверно, — возразила маска, — герцогиня вас любила.

— Нет, во всем этом деле скрывалась гнусная интрига.