Последний раз мне показалось, что я видел ее в ноябре прошлого года на Таймс-сквер: в лесу черных зонтов медленно скользила тень. Зрители высыпали из театров на улицы, с Атлантики налетела зимняя гроза. Огромная толпа приветствовала санитаров-добровольцев, отправлявшихся в Европу на войну, и с краю этой толпы мне примерещилась она — стояла одиноко под уличным фонарем в жемчужном ливне. Она чем-то торговала с лотка — наверное, цветами. Но девушка, которую я видел в тот вечер, была очень юной и изящной, а Мэри Дуэйн, если жива, уже старуха. Разум — единственное, во что я верил всю жизнь, и он подсказал мне, что это не она. Но если дух ее и впрямь бродит блестящими улицами Бродвея, то он явно не одинок: вам это подтвердит любой актер. Говорят, призраков тянет к театрам так же, как к войне.
Об ужасной судьбе ее любовника, Пайеса Малви, рассказать проще. Он умер унылым снежным вечером шестого декабря 1848 года, почти через год после приезда в Нью-Йорк: его порезали на куски в переулке в Бруклине, неподалеку от перекрестка Уотер-стрит и Хадсон-авеню, в ирландской трущобе в районе Винегар-Хилл. На разрушенной стене белой краской написали фразу: «ПОКА ИРЛАНДИЯ В ОКОВАХ, НЕ ЖДИ ПОКОЯ».
В кармане его шинели нашли Библию в кожаном переплете, монету в пять центов и горсть земли. На безымянном пальце левой руки было дешевое медное обручальное кольцо, но мы никогда не узнаем, на ком он женился в Америке, да и женился ли. Он жил под вымышленными именами — Костелло, Блейк, Дуэйн, Ней и так далее, но почти все соседи точно знали, кто он. Говорят, его сторонились, оскорбляли, он ночевал в парках на лавках, выпрашивал у прохожих объедки. По вечерам его часто видели на пристани: он смотрел на корабли, входящие в бухту. Пристрастился к бутылке, совсем исхудал. Перед смертью его пытали и ужасно изуродовали. Судебный медик выяснил, что у жертвы, причем, скорее всего, еще живой, вырезали сердце и бросили в канаву. Кое-кто из более суеверных нью Йоркских коннемарцев верил: то, что убийство произошло в день святого Николая, отнюдь не случайность.
Убийц не нашли, и никто не помнит, где именно похоронили покойного. Даже не верится, что он был. Я бы и сам усомнился, не знай я лично это чудовище, которое убило сперва своего врага в Ньюгейтской тюрьме, а потом и друга в лесу под Лидсом. Убей он еще и Дэвида Мерридита, стал бы героем. Возможно, о его подвиге даже сочинили бы песню. Но его забыли, как мелкое недоразумение. Труса, который не сумел заставить себя пойти на убийство ради общего дела.
Года двадцать два тому назад часть земли в нескольких милях к западу от Винегар-Хилла купил город, в том числе и пустырь под названием «Акр предателя», где в неглубоких могилах хоронили нищих и проституток. Некоторые говорят, что он лежит там, Пайес Малви из Арднагривы, младший сын Майкла и Элизабет, брат Николаса, ничей отец. Могилы там безымянные — камни, поросшие сорняками. Ныне на этом самом месте и погребенных здесь многих постыдных тайнах стоит бруклинская опора Манхэттенского моста.
У прочих пассажиров «Звезды» были свои секреты. Одного из них я последний раз видел в 1866 году в Южной Дакоте, куда ездил по заданию главного редактора написать серию статей об эмигрантах на Среднем Западе. Мои разыскания привели меня в цирк «Бродячие разбойники»: мне сказали, в нем работает много ирландцев. Я взял целый ряд интересных интервью с ковбоями из Коннемары и других районов Коннахта. И уже собирался уходить, как вдруг случилось прелюбопытное. Мое внимание привлекла будка в дальнем конце поля, в которой за разумную сумму в полдоллара храбрецы могли помериться силой с «величайшим победителем на свете», неким «Бам-Бамом из Бомбея, султаном мертвой хватки». Его бывший дворецкий (на самом деле его старший брат) ныне блестяще исполнял обязанности зазывалы и секунданта.
Они очень обрадовались старому другу, и в тот вечер в Южной Дакоте был выпит не один стакан самодельного виски. Звали их Джордж и Томас Кларки, родились они в Ливерпуле у посудомойки из Голуэя и матроса-португальца, от отца унаследовали смуглый цвет кожи (и, очевидно, больше почти ничего). В 1840-х они пересекали туда-сюда Атлантику под видом королевских особ, воровали по мелочи, пробавлялись шулерством, пока однажды в Бостоне их не узнал дюжий полицейский-ирландец, после чего им пришлось без всяких королевских почестей скрываться в трущобах. Мы вспомнили былые деньки на «Звезде» — кстати, это плавание оказалось для них самым невыгодным. (Махараджа и его слуга обшаривали каюты первого класса и избавляли нас от того, что, по их мнению, причиталось им по праву. Более того, видели в этом духовное служение. «Буддизм учит отказу от материальной собственности», — пояснили они.) Они принесли мне искренние извинения, которые были столь же искренне приняты. Отвезли меня на вокзал, на прощание горячо пожали руку и умоляли заезжать почаще.
Лишь в поезде до Нью-Йорка я обнаружил, что у меня пропали часы.
Я не обиделся. Они угощали меня виски. Но через одиннадцать лет, в 1877 году, из захолустного техасского городка с печальным названием Дездемона пришел конверт. В нем лежали мои часы с памятной гравировкой: «Пламенный привет из индейского округа».
И разумеется, была женщина по имени Лора Мерридит, мы поженились через год после смерти ее мужа, я не знал женщины добрее. Брак наш не задался, но я об этом уже не вспоминаю Через полтора года мы развелись, но так и не расстались. У меня до сих пор где-то лежат последние документы о разводе без необходимых подписей. Пятьдесят четыре года мы были спутниками и товарищами, и каждый следующий год оказывался лучше предыдущего. Любовь пришла с опозданием, но все же пришла. Порой далеко не сразу понимаешь, что это вообще значит.
В последнее время, если друзья спрашивали, в чем секрет нашего согласия, она отвечала, что непременно подпишет последние документы, только дождется, пока дети умрут.
В 1868 году она ехала на трамвае, попала в аварию и ослепла: эта же авария до конца дней усадила ее в инвалидную коляску. Но это не мешало ей заниматься тем, чем она хотела. Вся ее жизнь в Америке была посвящена помощи бедным, она ратовала за права женщин и негров. Участвовала в целом ряде важных событий, но, пожалуй, больше всего гордилась тем, что вместе с другими женщинами пыталась проголосовать на президентских выборах 1872 года (за Улисса С. Гранта) и угодила в тюрьму. Когда судья спросил, каково вдовствующей графине делить камеру с дочерью раба, Лора ответила, что не знала большей чести. Она боролась с нетерпимостью и предрассудками везде, где их замечала, и ожесточеннее всего в себе самой, чего другие, в том числе и я, не делали. Ее не стало в 1903-м, на восемьдесят восьмом году жизни: она умерла на учредительном собрании Американского профсоюза дамских портных, организации, которую помогла основать. Для меня величайшая честь, что я знал Лору, а то, что я ее любил, пожалуй, единственное по-настоящему хорошее дело, которое я сделал в жизни.
Наша прекрасная дочь родилась недоношенной и умерла вскоре после крещения: ее назвали Верити Мэри Мерридит Диксон, в честь двух славных ее предшественниц. Вскоре мы узнали, что у нас больше не может быть детей — известие, смириться с которым оказалось непросто. Взять ребенка на воспитание или усыновить нам не позволили. В те годы у «цветных» не было таких прав, и хотя цвет моей кожи такой же, как у президента Вильсона, душа моя по закону другого цвета. Отец мой на четверть чокто, и это сыграло против нас. Когда Управление по делам несовершеннолетних вернуло нам документы, в графе «причина отказа» пропечатали: «Принадлежность к черной расе».
Двое замечательных сыновей Лоры — моя отрада. Об Ирландии не вспоминают. Говорят, что родились в Америке.
Роберт был женат трижды, Джонатан ни разу. Давным-давно признался мне, что предпочитает общество мужчин, остался верен себе и, кажется, счастлив — во всяком случае, он один из лучших людей, кого я знаю. Оба этих немолодых уже человека носят мою фамилию — они сами так решили, когда им было за двадцать, я этого не ожидал и, разумеется, ничем не заслужил. Говорят, они даже внешне похожи на меня: при определенном освещении так и есть. Нас часто принимают за трех братьев-стариков, когда мы сидим в кафе, одинаково раздраженные на весь мир. («Седрах, Мисах и Авденаго»[115], говорит официант, думая, что мы не слышим.) Я каждый раз так радуюсь, что слово «радость» неспособно выразить моих чувств.
