Среди ирландцев Нью-Йорка процесс наделал шуму: многие считали обвиняемого героем. Сперва он пошел в боксеры, но неудачно, потом служил в полиции и в конце концов подался в политику, сперва охранял Босса Магуайра по прозвищу Голубчик, потом собирал деньги, был доверенным лицом кандидата на выборах и в конце концов сам стал кандидатом. «Левшу Джимми Мидоуза, представителя трудящихся» одиннадцать раз выбирали в Восточном Бронксе, а в 1882-м чуть было не выбрали мэром Нью-Йорка: в своей неудаче он неизменно винил не предпочтения электората, а помощников, которые толком не умеют считать. Демократические перипетии казались ему мелким неудобством. Довольно часто, когда считали его голоса, итог равнялся общему числу зарегистрированных избирателей в округе, а два раза даже превзошел его. («Человеку следует осуществлять свои права при каждой возможности. — уклончиво говорил он. — Разве не в этом суть Америки?»)

Два года спустя его привлекли к суду за мошенничество: выяснилось, что он сдал письменный экзамен за своего неграмотного избирателя, кандидата в почтальоны, которого пообещал устроить на работу. Судебный процесс прекратили после того, как главный свидетель обвинения при загадочных обстоятельствах выпал из окна и сломал челюсть. На следующий год Мидоуза переизбрали: за него и так было большинство избирателей, теперь же их количество увеличилось на треть. «Мои бюллетени не считают, ребята, а взвешивают», — сказал он репортерам. Скончался он мирно в возрасте ста одного года в особняке, выстроенном в стиле неорегентства: неизвестно, как Мидоузу удалось приобрести его на заработки представителя общественности.

Говорили, что перед смертью он раздумывал над предложением киностудии Эдисона из Оринджа, штат Нью-Джерси. Один из руководителей киностудии, некий Эдвин С. Портер, хотел снять короткометражный художественный фильм по мотивам жизни и приключений Мидоуза. Предполагалось назвать картину «Дикий ирландский скиталец», однако переговоры застопорились. (Видимо, из-за желания скитальца сыграть самого себя.)

На его похоронах собралась огромная толпа бедняков, многие считали его кумиром. Если он и бывал нечестен (а некоторые из них это понимали), так честный, говорили они, оставил бы нас гнить в трущобах — утверждение, не лишенное убедительности. Шеймас Мидоуз, как и маркиз Куинсберри, был не таков. (Впрочем, почитатели другого блистательного ирландца, Оскара Уайльда, наверняка знают, что и маркиз Куинсберри бывал неразборчив в средствах.)

Мессу служили пятнадцать священников, в том числе двое из пяти сыновей Мидоуза, и другие его родственники. Процессия ненадолго остановилась у причала на Фултонстрит. в месте, где Левша Мидоуз впервые ступил на американский берег, и волынщик сыграл древнюю коннемарскую погребальную песнь. Архиепископ Бостонский О’Коннелл, отправлявший погребальный обряд, сказал; «В общем и целом Джимми был демократом. Чтобы понять, чего хочет народ, ему достаточно было всмотреться в глубину собственной великой души».

В ходе процесса по делу об убийстве Мерридита выяснился ряд подробностей, весьма мучительных для семьи жертвы. Оказалось, что незнакомец, ходивший по Ист-Энду по пятам за Мерридитом, был вовсе не ирландский революционер, а сыщик-англичанин, которого нанял отец Лоры Маркхэм, недоумевавший, куда зять тратит столько денег. Мистер Маркхэм не знал, что поместье Кингскорт вот-вот пустят с молотка и что отец лишил его зятя содержания, и заподозрил, что Мерридит завел любовницу. На суде стало известно, что Мерридит ходил по борделям: Лоре Маркхэм и сыновьям тяжело было это слышать. Стало известно и о его заболевании: пикантные подробности напечатали во всех газетах, дополнив простой моралью с разъяснениями, будто такие дополнения и разъяснения еще кому-то нужны. Нигде ни разу не сказали: то, чем страдал Мерридит — болезнь, не проклятие, не возмездие, не наказание за пороки, а обычная зараза. До того сильна всеобщая тяга приписывать недугам сверхъестественную природу (как и голоду — пожалуй, и неслучайно), что, когда приходит пора описать историю Мерридита, так и подмывает умолчать о его болезни или исправить ее хронологию, или подменять ее чем-то еще. Но все это было бы ошибкой, молчаливым оправданием обмана. Он болел тем, чем болел, и за это его признали виновным, хотя, по сути, он не совершил ничего предосудительного. Безжалостно-благочестивый судья, восходящая звезда нью-йоркской политики — он знал, как апеллировать к жадности злодеев (навык, свойственный и более праведным моим соотечественникам), — посмертно вынес ему приговор. Если бы мог, он признал бы Мерридита виновным в убийстве самого себя и вывесил бы его труп на церковном дворе.

Что же до записки, которая должна была подтолкнуть Малви на убийство, читатель наверняка уже догадался, кто ее написал, хотя я это осознал лишь после суда. Но едва я ее увидел, как сразу понял, кто это сделал. Не Мэри Дуэйн, не Шеймас Мидоуз и никто из бедняков, терпевших муки на том корабле.

Как говаривал Дэвид Мерридит, важен не материал, а подача.

Знаток духуллы наверняка заметил, что из букв записки нетрудно сложить название романа «Грозовой перевал» Эллис Белл.

Роковую записку сочинила сама жертва, выдав ордер на собственную казнь. Материалом послужил роман, который я дал ему почитать, — подарок от человека, укравшего то, что принадлежало убитому. Роман действительно обнаружили в его вещах: титульный лист вырван, вырезаны слова. Можно только догадываться, почему Мерридит так поступил. Одни утверждали, что из трусости, но, по-моему, это оскорбление для него. Другие намекали на обычаи Древнего Рима, где воины бросались грудью на меч. Думаю, для такого величественного жеста Мерридит слишком любил своих сыновей.

Я думаю, Дэвид Мерридит был человек удивительного мужества, понимал, что дни его сочтены, и желал избавить жену и детей от позора, который неминуемо навлек бы на них, если бы умер как пария. Возможно, были у него и другие понятные мысли: в его столе нашли документы, касающиеся Фон да помощи военным морякам, который оплачивает образование сыновьям усопших, независимо от того, служили те или вышли в отставку. (Только сыновьям, не дочерям.) Как и другие подобные проекты в ту вопиюще-добропорядочную эпоху, в случае, если моряк умер от сифилиса или покончил с собой, помощи его сыновьям не полагалось. На убийство это правило не распространялось. Убийство отца не лишало детей ничего. Убийство обеспечило бы детям Мерридита хоть какое-то наследство.

Впрочем, эти деньги наверняка забрали бы кредиторы: почти все имущество Мерридита ушло на оплату долгов, остаток потратили на адвокатов и налоги, в том числе налог на наследство. Лишь после его убийства выяснилось, что в Лондоне уже запустили процедуру банкротства, но приостановили по ходатайству его адвокатов. (После банкротства Мерридиту пришлось бы выйти из палаты лордов, заявили адвокаты. Ужасная перспектива, по мнению некоторых.) Земли поместья Кингскорт купил капитан Генри Эдгар Блейк из Талли-Кросса, разбил их на участки, выгнал последних арендаторов, непомерно повысив сумму арендной платы, и заменил фермеров и мелких земледельцев овцами. Те оказались намного прибыльнее: от людей одно беспокойство, а овцы не отстаивают свое право не умирать. Блейк сколотил гигантское состояние, которым теперь пользуются его внуки. Один из них ударился в политику.

В 1850 году я вновь побывал в Коннемаре и встретился с капитаном Локвудом. Они с женой тогда жили в деревушке Леттерфрак, неподалеку от Талли-Кросс, вместе с другими членами общества квакеров, перебравшимися туда, дабы поддержать голодающих ирландцев. Кузина его жены, некая Мэри Уилер, в 1849 году вместе с мужем, Джеймсом Эллисом из Брэдфорда, переехала в Северный Голуэй, надеясь помочь тамошним жителям. Прежде их с Коннемарой не связывало ничего, но они увидели связь там, где другие, кому следовало бы ее видеть, лишь отворачивались. Они осушили болота, проложили дороги, построили дома и школу, честно платили своим работникам и обращались с ними уважительно. Локвуд помогал местным рыбакам, чинил сети и лодки. Он был скромный человек, Иосия Локвуд из Дувра, и посмеялся бы, если бы его назвали героем. Однако же он был одним из величайших известных мне героев. Он и его братья и сестры из английской общины квакеров (он предпочитал название «Друзья») спасли сотни, если не тысячи жизней.