— Думаешь, мистер Малви притворялся?
— Да, Бобе. Думаю, так оно и есть. Притворялся.
Роберт Мерридит вернулся на палубу, оставив отца одного в каюте. Неизвестно, о чем думал граф. Но к этому времени он уже наверняка осознал: Пайес Малви действительно проник с ножом в каюту его сына. И намерен совершить убийство.
После этого в описание событий вкрадывается сумятица. Доктор Манган вспоминал, что днем дважды заходил к лорду Кингскорту, вколол ему большие дозы ртути, а от бессонницы дал лауданум. Очевидно, граф страдал от невыносимой боли — такой, что почти не мог шевелиться. Однако ж несколько трюмных пассажиров впоследствии заявили, что видели, как он входил в каюту третьего класса. Другие утверждали, будто бы видели его на корме: он разглядывал пейзажи Нижнего Манхэттена (в те годы он был беспорядочно застроен жильем для бедноты). В тот день в одной из трущоб приключился сильный пожар, с левого борта «Звезды» заметен был дым и пламя. Одна старуха, вдова из-под Лимерика, клятвенно утверждала, будто бы видела, как лорд Кингскорт сидит за мольбертом и рисует горящие здания. Шел сильный снег, лорд был без пальто, но она не решилась приблизиться к нему: вид у него был «измученный».
Тем вечером на «Звезде» чувствовалось напряжение. Запасы продовольствия почти закончились, питьевой воды не осталось: топили снег. К этому времени все до единого трюмные пассажиры верили, что в ближайшие дни корабль отправят в Ирландию. Верили в это и многие пассажиры первого класса. Ходили слухи, будто бы кое-кто из пассажиров намерен выпрыгнуть за борт и вплавь преодолеть четыреста ярдов до берега. Большинство продало все, что имело, чтобы купить билет. Многие в прямом смысле уже видели близких, дожидающихся на берегу. Они проделали долгий путь, заплатили за это высокую цену и возвращаться не собирались.
Матросов тоже одолела смута. Мало кому из них льстила навязанная им роль тюремщиков, сиделками при хворых пассажирах они тоже становиться не собирались, да их этому и не учили. Ходили слухи, что некоторые матросы намерены оставить службу, поскольку обстановка на борту ухудшается, они опасаются подхватить лихорадку и возмущены тем, что их просят призывать к порядку голодающих пассажиров, в чьем длящемся заключении матросы не видят никакого смысла. Один матрос признался мне, что, если пассажиры попытаются сбежать, он не станет их останавливать, а пожелает удачи. Другой, шотландец, заявил, что, если ему велят стрелять в пассажиров, он ослушается приказа и выбросит оружие за борт. Я спросил, что он сделает, если его заставят повиноваться под дулом пистолета. (Ходили слухи, что полиция Нью-Йорка может отдать такой приказ.) «Я пристрелю того сукина сына, который осмелится наставить на меня пистолет, — ответил он. — Будь он янки или бриташка, получит пулю».
В семь часов я видел Мерридита в обеденном зале. Он был опрятно одет, как всегда, и казался здоровым. На корабле лютый холод, почти все в зале сидели в пальто, но Мерридит, поборник этикета, был без пальто. Мы толком не разговаривали, но мне запомнилось, что все его речи были толковы. Он, как водится, несколько раз прошелся на мой счет, но в этом не было ничего необычного.
Тем вечером я ужинал с капитаном, почтовым агентом Уэлсли, старшим механиком, махараджей, преподобным Дидсом и миссис Мэрион Деррингтон. Доктор Манган совершенно измучился, свалился с желудочной болезнью и передал извинения через свою весьма расторопную сестру. Мерридиты сидели отдельно, за столиком на двоих. Говорили мало, но не ссорились. Лорд Кингскорт съел порядочный ужин, хотя и в первом классе мы теперь вынуждены были довольствоваться галетами и вяленой треской, пожелал всей компании спокойной ночи и ушел. Мы как раз говорили о литературе Он вставил несколько замечаний, но ничего особенного не сказал. Помню, на прощанье пожал мне руку, чего прежде ни разу не делал, за исключением, пожалуй, того вечера в Лондоне шесть лет назад, когда мы познакомились. «Продолжайте работать, старина, — сказал он. — Важен не материал, а подача».
Вернувшись к себе в каюту, он сделал несколько набросков: довольно изящные кабинеты в аристократических особняках, крестьянский мальчик с холмов Коннемары, в котором некоторые наблюдатели подметили сходство с автором. Других поразило сходство с его сыновьями, в особенности, по их словам, с Джонатаном. Должно быть, в тот вечер ему трудно было рисовать по памяти. Однако наброски не лишены умиротворения. Мальчик явно беден, но так же явно не умирает. Никто не умирает. Дома его, наверное, ждут родители. Если это портрет одного из арендаторов графа — а многие утверждают, что так и есть, — то наверняка написан по далеким воспоминаниям.
Около четверти одиннадцатого он велел подать стакан горячего молока, однако дежурный стюард ответил, что молока на корабле не осталось. Тогда он попросил стакан кипятка или горячего сидра с пряностями. Еще спросил у стюарда, нельзя ли раздобыть Библию — скажем, у капитана или доктора Мангана. Стюард отправился в каюту Локвуда, но капитана там не оказалось и Библии в шкафу не было. Тогда он пошел к преподобному Дидсу, и ему дали требуемое. Стюард принес Библию лорду Кингскорту и получил щедрые чаевые. Ему велели не сторожить за дверью.
Кажется, Мерридит пошутил, что под стражей не сможет заснуть («и помочиться, если рядом кто-то есть»): то и другое отравило ему службу во флоте. Стюард ответил, что пост не покинет из соображений безопасности. Лорд Кингскорт взял бритву, открыл лезвие. «Мне хочется, свой щит отбросив прочь, пробиться напролом в бою с тобой[109], — улыбнулся он. — Никто на этом корабле не сравнится с Мерридитом».
Матрос, несущий вахту на палубе, заметил, что около половины одиннадцатого граф открыл иллюминатор. Ночь выдалась холодная, и матрос подивился такому капризу. Свет притушили, но не погасили. Он выставил туфли за дверь, чтобы их почистили. Снял фрак и аккуратно повесил в гардероб. Надел траченный молью наряд, который, должно быть, привез из Ирландии: парусиновые штаны и шерстяную рубаху: так ходят крестьяне в Коннемаре.
Он прочел и подчеркнул следующие строки из двенадцатой главы Евангелия от Марка:
1. И начал говорить им притчами: некоторый лорд насадил виноградник и, сдав его арендаторам, отлучился.
2. И послал в свое время к арендаторам слугу — принять от арендаторов плодов из виноградника. 3. Они же, схватив его, били и отослали ни с чем. 4. Опять послал к ним другого слугу; и тому камнями разбили голову и отпустили его с бесчестием. 5. И опять иного послал: и того убили; и многих других то били, то убивали. 6. Имея же еще одного сына, любезного ему, напоследок послал и его к ним, говоря: постыдятся сына моего. 7. Но арендаторы сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его, и наследство будет наше[110].
В тот же вечер около одиннадцати часов группу из тросов, которые формально несли вахту на верхней палубе, окружили человек двадцать из числа трюмных пассажиров во главе с Шеймасом Мидоузом, получасом ранее вырвавшимся из каюты первого помощника. К тому времени как Мидоуз поднялся на обледеневшую палубу, он «был весь в крови и бушевал», «орал, что сегодня нанес удар противнику свободы». Бунтовщики сорвали с цепей две спасательные шлюпки, спустили на ледяную воду и спрыгнули в них. Один человек очутился в воде и поплыл к берегу. Другие забрались в меньшую из шлюпок и принялись энергично грести. Но грести никто из них толком не умел, и вскоре поднялась паника. Весла уронили в воду, и беглецы в отчаянии пытались грести руками.
Чуть погодя на палубу вышел Пайес Малви и в волнении умолял вторую группу взять его с собой. Его оттолкнули и обругали. В этот миг на палубе сошлись члены второй, большей, группы, всего человек пятьдесят. Среди них была Мэри Дуэйн.
Некоторые пассажиры прыгали за борт. Многие тут же понимали, что совершили ошибку: холодная вода сковывала движения, и большинство не могло плыть. На палубе завязался спор, кого из оставшихся пассажиров взять во вторую лодку. Первыми усадили женщин и детей, затем мужей и женихов этих женщин, а также их родственников-мужчин. Одно из двух оставшихся мест предложили Мэри Дуэйн, последней из присутствующих женщин. Поколебавшись, она согласилась. Место рядом с ней досталось Дэниелу Саймону Грэди, дряхлому старику из Голуэя. Пассажиры его любили, потому что человек он был кроткий и добрый.
