Он сказал, что подобные грезы — страшное зло, омерзительное оскорбление Девы Марии. «Богородица плачет, когда видит этакий грех, — ярился он. — Каждый раз, как его совершают, ее сердце пронзает пылающий меч. Когда юная дева оскверняет тело, данное ей Богом, Сатана празднует большую победу».

Девам следует помнить мое о чем еще Молодые люди неспособны себя воздержать. Ими владеют чувства, чуждые девицам. Женщина — как ледник, тает медленно, мужчина — вулкан кипящих страстей. Крест этот несут все мужчины на свете, даже сам Папа Римский Пий. Такими уж нас замыслил Всемогущий Господь, но если дьяволу позволить, он обязательно вмешается в Божий замысел. И когда девица вовлекает юношу в смертный грех, это чревато чудовищными последствиями для его души и тела. Лечебницы для душевнобольных во всех городах Англии полнятся стонами мужчин, которых погубили женщины. И лучше такой девице было бы, если бы ей на шею повесили мельничный жернов и потопили ее во глубине Догз-Бэй[24], нежели чтобы она ввела молодого человека в соблазн похоти, противиться которому у него нету душевных сил. А о силах телесных нечего и говорить. Когда Сатана восстает на человека, впору спасаться бегством.

Несмотря ни на что, эта отповедь вселила в Мэри надежду. Она понимала, что поступает дурно, пожалуй, что и грешно, и не хотела, чтобы Богородица плакала из-за нее, по крайней мере, чаще, чем требуется. Но трудно на сколь-нибудь продолжительное время отогнать образ Дэвида Мерридита, охваченного дьявольским возбуждением.

Она пыталась. Она пыталась выбросить Дэвида Мерридита из головы. Согласилась пойти по ежевику с Ноэлом Хиллиардом, своей ровней, арендатором капитана Блейка, но не чувствовала к нему ничего: он любезен, силен, отпускает дурацкие шуточки и ловко кривляется. В тот вечер, когда она сообщила, что может предложить ему только дружбу, он был неутешен. Умолял Мэри Дуэйн не отказываться от него, он сумеет сделать ее счастливой. Ведь лю бовь бывает разной: наверняка и она полюбит его как-нибудь. В этом нет никакого толку, ответила она Ноэлу. И это несправедливо. Он достоин девицы, которая полюбит его всем сердцем. Ее же сердце отдано другому;

Однажды осенним утром они с отцом поехали на ярмарку в Балликоннили за мясницким ножом. По дороге увидели толпу мужчин, наблюдавших за тем, как на лугу жеребец лорда Кингскорта, отфыркиваясь и переступая мускулистыми ногами, кроет кобылу. Мужчины, странно посмеиваясь, следили за происходящим. Передавали друг другу трубку. Посмеивались и почти не перебрасывались словом.

В ту ночь ей привиделся раскаленный меч, который вонзается в обнаженное сердце матери Христовой. Мэри проснулась на заре, дрожащая и в поту.

Ее старшая сестра Элиза уже обручилась с симпатичным парнем из Кушатроу, который арендовал землю у озера Барнахаллиа. Мэри Дуэйн спросила, была ли Элиза близка со своим женихом.

— Нет, — ответила сестра. — Мы любуемся цветами.

Как девице не забеременеть, спросила Мэри Дуэйн.

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто из любопытства.

— Хорошо, коли так, врушка. А то матушка задерет тебе подол да взгреет хорошенько: не выросла еще.

— О чем ты?

— Сама знаешь, о чем. Ишь, святая невинность.

— И все-таки — как же?

— Слезь с лошади в Чейплизоде.

— Что?

— Знаешь дорогу из Голуэя в Дублин?

— Да.

— Чейплизод перед самым Дублином.

— Правда?

— Вот и столкни его с лошади в Чейплизоде.

— А.

— Или сама слезь. В зависимости от положения Видимо, география — тоже язык: синтаксис ее сложнее английского.

Иногда она видела обнаженные тела своих братьев. А однажды вечером — и отца, когда он купался в ручье после того, как весь день расчищал от камней участок в горах. Неужели у Дэвида Мерридита такая же бледная вислая кожа, как у ощипанной олуши, и такой же пучок водорослей между ног? А живот у него круглый или плоский, как барабан? Ягодицы мешочком или выпуклые, как два оникса? Как называются прочие части его тела, прикосновение к которым доставляет ему такое наслаждение? И есть ли у них название? Как называются части ее тела, которых касались его руки, и она, дрожа, произносила его имя? Быть может, бессильные поцелуи и вздохи, которыми они обменивались в такие мгновения, тоже своего рода тайный невыразимый язык? Все ли любящие выкрикивают имена друг друга? Элиза и ее жених? Мать и отец? Мать Иисуса и ее муж-плотник: выкрикивали ли они священные имена друг друга, как Мэри Дуэйн со своим возлюбленным?

Запах скошенной травы напоминал о его теле, от жужжания пчел по телу разливалась истома. В церкви она рассматривала распятие, точно в небе над Коннемарой взошло новое солнце и залило землю разноцветным светом витражных окон. Обнаженный Христос не только свят, но и прекрасен. У него алебастровые бедра и могучие плечи. На его крепких руках вздуваются жилы. Увидишь такого не на кресте, а на рынке в Клифдене — с удовольствием купишь у него комод. Вряд ли тебе удастся остановиться в Чейплизоде. Ты пойдешь до конца. До самого Холихеда. В молитвах и правилах богослужения ей мерещился скрытый смысл. Это мое тело. Слово стало плотью. Я служу Тебе своим телом. Разве так думать грешно? Наверное, да. Бедная Дева Мария выплачет все глаза. Впрочем, ей не привыкать.

Однажды Дэвид Мерридит превратится в усталого старика. Сохранит ли он свою красоту? Или подурнеет, как его тетка? А может, как его отец, станет вспыльчивым старым мерзавцем, снедаемым виной и злобой? Так ее отец говорил об отце Дэвида Мерридита. Негодяй, которого пожирает затаенная ненависть.

Мэри помнила их последнюю встречу перед тем, как Дэвид уехал в Оксфорд, в Новый колледж. (Стоит ли говорить, что Новый колледж был никакой не новый.) Его отец с Томми Джонсом на день отбыли в Клифден. Дома не осталось никого. Он был в их распоряжении. Она выкупалась, переоделась в чистое, повязала волосы лентой. Она шагала по алее к Кингскорт-Мэнор, и ей казалось, будто желания ее вьются перед ней, точно птичья стая. Она старательно вспоминала карту Ирландии, дорогу из Голуэя в Дублин, повороты, объезды и достопримечательности, которыми можно насладиться по пути.

Дверь ей открыл сам Дэвид Мерридит. Он только вернулся от портного из Голуэя, и костюм переменил его до неузнаваемости. Академическая шапочка, длинная черная мантия, кремовый галстук-бабочка, изумрудный жилет с фарфоровыми пуговицами. Такая одежда называется «парадной». Казалось, все в его жизни непременно имеет название.

— Я сегодня не хочу гулять, Мэри.

— А поцеловать меня хочешь?

— С удовольствием. Но лучше не стоит.

— Не сумеешь себя воздержать?

— Что?

— Ты вулкан кипящих страстей. Я знаю.

Он коснулся ее лица, погладил по скуле.

— Я бы никогда не сумел причинить тебе зло, Мэри.

Она поцеловала кончики его пальцев. Она видела, как он волнуется.

— Что в этом плохого, если мы любим друг друга? Мы будем осторожными.

— Осторожными?

Она медленно провела губами по краешку его губ — так, как ему нравилось.

— Я знаю, как быть осторожной. Все будет хорошо. Не бойся.

Но он отстранился, бледный от волнения, и медленно, точно во сне, пересек комнату. Открыл крышку рояля. Закрыл. Стал передвигать украшения на буфете.

— Что случилось?

Над его головой вилась пчела. Он отмахнулся от нее.

— Мы с тобой давно знаем друг друга, правда, Мэри.

— С тысяча триста восемьдесят второго года, — пошутила она, но он не засмеялся. — Что с тобой, Дэвид? В чем дело?

— Отец сказал: «Чтобы я больше тебя с ней не видел».

— Почему?

— Сказал, таков мой долг.

— Какое отношение долг имеет к нашей дружбе?

— Ты не понимаешь. Он говорит, это мой долг. А если я не соглашусь, он вышлет твою семью.

— Никуда он нас не вышлет, — сердито ответила Мэри. — Мы Дуэйны.

— Что это значит?

— Предки моего отца тысячи лет жили на этой земле. И если твой отец хотя бы заикнется о таком, его самого вышлют.