Даже если бы мои действия и сочли не заслуживающими увольнения, я все равно не собираюсь публиковать статью о «Клоуторне» в качестве штатного журналиста, чтобы за все свои труды удостоиться лишь снисходительного похлопывания по плечу. Да и потом, навряд ли моему возвращению в редакцию обрадовалась бы Джини. Хоть я и убедила девушку, что Таллиман мертв и расследовать больше нечего, она по-прежнему считает меня виновной за произошедшее с ее женихом. Так вот Эрику Бертлзу удалось разрушить еще одни отношения.

Я покидаю агентство недвижимости и возвращаюсь к арендованной машине, в которой для перевозки в снятую квартиру уже сложены все мои пожитки — поместившиеся, смешно сказать, всего в один чемодан. У меня ничего и никого нет, и жизнь никогда еще не казалась мне такой пустой.

Праздник жалости к себе продолжается всю поездку. Подобный настрой мне совершенно не по душе, и я была бы только рада отыскать хоть какую-нибудь позитивную соломинку, вот только навряд ли возможно разглядеть даже в самый мощный телескоп хоть тонюсенький лучик надежды, пробивающийся через затянувшие мой горизонт свинцовые тучи.

Паркуюсь, выхожу из автомобиля и как раз когда собираюсь открыть багажник, мой мобильник разражается трелью. Если мне предстоит выслушать новую порцию скверных новостей, запрыгну в машину и вернусь на этот гребаный обрыв в Дорсете.

Отвечаю отнюдь не дружелюбным «алло».

— Здравствуйте, Эмма, — раздается бодрый женский голос. — Это Мэнди Берк.

Мое молчание побуждает мисс Берк объясниться, кто она такая, черт ее побери.

— Помните, Мэнди, из «Фонда НТН»?

— Ах да, здравствуйте.

— Я звоню насчет кабинета вашего отца.

— Хм, и что с ним?

— Может, вы еще помните, я жаловалась на сырость в его комнате. Так вот, сегодня утром там начался ремонт, и рабочие сняли пол, потому что нужно заменить перекладины.

У меня возникает дурное предчувствие, что сейчас она сообщит, что воздействие сырости оказалось более пагубным, нежели они предполагали, и теперь у них не хватает средств на восстановительные работы. Если Мэнди обратилась ко мне за пожертвованием, она определенно ошиблась адресом.

— Простите за прямоту, Мэнди, но какое отношение это имеет ко мне?

— Под досками пола рабочие обнаружили металлический контейнер.

— Так. И?

— А в нем большой конверт с вашим именем.

Телефон едва не выпадает у меня из руки.

— Да что вы говорите! Вы вскрыли его?

— Нет, потому что на клапане указано, что открыть конверт может только Эмма Эшлинг Хоган.

— О!

— И я более чем уверена, что это почерк вашего отца.

Я трачу драгоценные секунды на догадки, что же может быть в послании, прежде чем меня осеняет поехать да выяснить.

— Я буду у вас через полчаса.

Отключаю связь и снова бросаюсь за руль.

По закону подлости транспортный поток просто ужасающий, зато постоянные остановки предоставляют мне возможность поразмыслить, зачем отцу понадобилось прятать этот загадочный конверт. Насколько мне известно, после освобождения он только и скрывался от жертв своего шантажа, и, возможно, офис «Фонда НТН» был одним из немногих мест, где он чувствовал себя в безопасности. Источник пожертвований Денниса Хогана вполне объясняет, почему он избегал всяческого внимания и не распространялся о своей филантропической деятельности.

Разумеется, все это основывается лишь на словах Эрика. А опыт подсказывает, что к его откровениям следует относиться с подозрением.

Но вот я паркуюсь на той самой улице, где всего несколько недель назад проходила вместе с Клементом. Что угодно отдала бы, лишь бы он вновь оказался рядом…

Но не время предаваться душевным терзаниям. Я подхожу к двери и нажимаю на звонок. Как и в прошлый раз, Мэнди не спешит открывать. Наконец, она появляется, и я следую за ней по коридору в ее тесный кабинет.

— Как дела? — осведомляется старушка.

— Ужасно… если честно.

Судя по ее неловкой улыбке, она явно предполагала, что я отговорюсь общепринятой банальностью. Что ж, сама напросилась.

Мэнди достает большой коричневый конверт и с преувеличенным тщанием кладет его на стол передо мной.

— Я оставлю вас, — говорит она и поднимается. — Буду в соседнем кабинете, если понадоблюсь.

И с этим старушка едва ли не выбегает прочь, закрыв за собой дверь.

Я опускаю взгляд на конверт. Странно, но первым делом обращаю внимание, с какой аккуратностью выведено мое имя, прописными буквами. На основании весьма немногого известного мне о Деннисе Хогане, могу заключить, что он наверняка воспользовался дорогой перьевой ручкой. Переворачиваю конверт. Как Мэнди и говорила, на клапане красуется предупреждение таким же выверенным почерком, что послание предназначено исключительно для Эммы Эшлинг Хоган.

— Полагаю, это я и есть, — вздыхаю я.

Осторожно отгибаю клапан и вываливаю содержимое на стол. Сейчас мне весьма не помешала бы пачка банкнот, однако глазам моим предстают лишь два невыразительных конверта.

Первый, с подписью «Эмме», явно содержит письмо, второй вот выглядит более увесистым. Может, в нем-то денежки меня и дожидаются, так что сначала его и открываю.

Увы, вместо потрепанных банкнот резинка перетягивает тонкую стопку фотографий. На верхней, черно-белой, запечатлен молодой мужчина в костюме. Я откидываюсь на спинку стула и машинально переворачиваю снимок. Мама, как правило, писала даты и краткие пометки на оборотных сторонах фотографий из нашего жалкого подобия семейного альбома, и отец, как мне открывается, имел такую же привычку. На заднике накорябано синей ручкой: «Деннис 1966».

Да, я действительно смотрю на изображение своего отца. Спору нет, мужчиной он был привлекательным и даже в молодости знал толк в элегантных костюмах. У него цветущее лицо и широкая улыбка человека, которому еще только предстоит познать тяготы и лишения — исключительно которыми жизнь Денниса Хогана и обернулась.

Перекладываю фотографию в низ стопки и разглядываю следующую: тот же самый молодой мужчина стоит, прислонившись к машине и обнимая очаровательную девушку, на вид столь же не потрепанную жизненными невзгодами. И она просто до жути похожа на меня в двадцать с небольшим лет. Подпись на обороте гласит: «Деннис и Сьюзи 1967».

На примерно десятке следующих фотографий тоже запечатлены мои родители. Все снимки сделаны в конце шестидесятых и, по-видимому, отражают развитие отношений пары. И на каждом внимание отца больше сосредоточено на матери, нежели на фотоаппарате — тот самый мечтательный взгляд, свойственный лишь по-настоящему влюбленным.

Мой особый интерес вызывает фото матери с бокалом в руке возле рождественской елки. Подписан снимок «Сьюзи 1971», а вечернее платье на ней уже не скрывает округлый живот.

Поспешно перекладываю фотографию вниз, однако комок в горле не исчезает.

А от следующего снимка становится только хуже: при виде сияющей пары с новорожденным младенцем рука моя машинально тянется ко рту. На обороте подписано: «Наша маленькая семья 1972». Со слезами снова разглядываю изображение. В отличие от прочих фотографий, на этой взгляд отца обращен не на мать, а на крошечный сверток в ее руках. Может, мне только кажется, но я вижу в его глазах неуемную гордость и счастье.

В тиши кабинета Мэнди я едва ли не слышу дребезг собственного разбивающегося сердца.

Остаются еще три фотографии. На двух запечатлена безмерно счастливая Сьюзи Хоган с маленькой Эммой на руках. Третья же меня окончательно добивает: отец сидит в кресле и одной рукой держит малышку, а другой ласково гладит ее по щечке. Судя по подписи на обороте, здесь мне уже четыре месяца, и я нисколько не сомневаюсь, что улыбка на моем личике не рефлекторная, а вызвана прикосновением отца. Вскорости после того, как была сделана эта фотография — возможно даже, всего лишь через несколько дней, — Денниса Хогана вследствие злонамеренной лжи лишили его дочурки.

Вовсю заливаясь слезами, осторожно откладываю пачку фотографий. Так хочется свернуться клубочком и выплакаться досуха, однако я берусь за другой конверт. Трясущимися руками открываю его и достаю два сложенных листка бумаги. Делаю глубокий вздох, разворачиваю. Это письмо от руки, которое, как я всерьез опасаюсь, уже не просто разобьет мне сердце, но исполосует его на тоненькие ломтики. Еще один вздох, и я приступаю к чтению: