Однако на данный момент моя, с позволения сказать, карьера удерживает меня на привязи в Лондоне.

Я неспешно качу по проселочным дорогам, и мысли мои возвращаются к Алексу Палмеру. Красавцем он никогда не был, а с годами еще и прибавил в весе, расплатившись за новые килограммы частью шевелюры. Интересно, что он обо мне подумал… Сильно ли я изменилась за время, что мы не виделись? Волосы я стригу коротко и крашусь в светло-золотистый, благодаря чему седины не заметно, и мне удается сохранять относительно стройную фигуру — признаюсь честно, благодаря хорошим генам по материнской линии, а вовсе не всяким диетам и физическим упражнениям. Но вот на лице годы, несомненно, отразились. Не в последнюю очередь потому, что я любительница выпить, да и покурить порой не прочь. Грубо говоря, лицо у меня несколько «поизносившееся».

Вне зависимости от степени физической сохранности каждого из нас, встреча с Алексом служит напоминанием, что время движется с пугающей быстротой. И с каждым прожитым годом как будто все больше и больше ускоряется. Да, была у меня стадия самоубеждения, будто я еще и полжизни не прожила, однако после сорок шестого дня рождения пришлось признать, что девяносто два года — это уже несколько чересчур.

Понимая, что подобными размышлениями лишь вгоняю себя в депрессию, я включаю радио.

Навигатор подсказывает, что на следующем перекрестке необходимо свернуть направо. Я подчиняюсь и оказываюсь на очередной однополосной дороге. Из-за извилистости и высокой живой изгороди видимость ограничена, и во избежание лобового столкновения с каким-нибудь трактором я еле ползу. После двух изгибов, впрочем, дорога выпрямляется, что позволяет мне поддать газу.

Живые изгороди расступаются, и глазам моим предстают поля да голые деревья. Нисколько не сомневаюсь, летом здесь очень живописно, но в это время года, да еще под таким мрачным небом, сердце лишь наполняется тоской и тревогой.

Краем глаза замечаю слабый синий всполох. Свет исчезает и появляется вновь.

Притормаживаю и кошусь в боковое зеркало. И задерживаю на нем взгляд, увидев источник синих вспышек: на площадке возле нескольких одноэтажных строений стоят три полицейские машины.

Любой хороший журналист скажет, что одна полицейская машина еще ничего не значит, но вот две и больше, в особенности с включенными мигалками, почти наверняка свидетельствуют о сюжете для репортажа. И потому целых три машины служат для меня непреодолимым искушением.

На первой же достаточно широкой обочине я останавливаюсь.

Выбираюсь из машины, и меня немедленно охватывает знакомое чувство. Эрик называл его «звоночек» — внезапный выброс адреналина, сопровождаемый обострением журналистской интуиции. И он говорил мне, что это ощущение — единственное, чего ему недостает на пенсии, потому и увлекся рыбалкой. Очевидно, чтобы испытать восторг от улова, требуется такое же долготерпение — поистине достойное праведника.

Я торопливо иду вдоль дороги в обратном направлении, и «звоночек» звучит все отчетливее.

По достижении площадки замечаю табличку, основательно поросшую травой: «Кентонский конный двор». Что ж, на один вопрос ответ получен. Однако причина присутствия трех полицейских машин возле сельской конюшни остается неясной, что совершенно не устраивает мою любознательную натуру.

Передо мной возникает полицейский в форме.

— Чем могу помочь, мадам?

Он молод и, стало быть, неопытен — мой любимый тип полицейских.

— Мне просто интересно, что здесь случилось.

— Имело место происшествие.

Слово «происшествие» для журналиста что валерьянка для кошек.

— О! И что за происшествие?

— Боюсь, не могу вам этого сказать, миссис…

— Хоган, и я «мисс». У меня здесь встреча с подругой. По вторникам мы катаемся верхом.

Полицейский окидывает меня подозрительным взглядом.

— И это ваш костюм для верховой езды?

— Господи, нет, конечно же, — хихикаю я как дурочка. — Просто я прямо со встречи. А смену одежды мне обещала привезти подруга.

— На какой она машине?

«Черт!»

— Ах, я в марках машин совсем не разбираюсь. Какой-то белый седан.

Вместе со стражем закона мы сосредоточенно изучаем автостоянку, и много времени это у нас не отнимает. Кроме полицейских машин стоят только две, однако ни одна из них не отвечает моему описанию.

— Похоже, ее здесь нет, — равнодушно констатирует он. — И, боюсь, на сегодня конюшня закрыта.

— Поняла.

— Приятного дня, мисс Хоган.

Любезный намек, что мне пора отсюда. Пожалуй, я недооценила молодого полицейского, но сдаваться пока не собираюсь.

— Надеюсь, никто не пострадал?

— Как я уже сказал, я не имею права разглашать какие-либо сведения.

Тем не менее ответ на свой вопрос я получаю — в виде вкатывающей на стоянку машины скорой помощи.

Полицейский явственно разрывается между разбирательством с пронырливой зевакой и выполнением более неотложных обязанностей. Наконец, идет на компромисс: просит меня удалиться и торопится к скорой помощи.

Я наблюдаю, как он что-то обсуждает с парамедиками. Вот он, мой шанс.

Метрах в двадцати впереди два деревянных строения — очевидно, конюшни. На дорожке между ними топчется еще несколько полицейских. Нетрудно сообразить, что упомянутое их молодым коллегой происшествие именно там и имело место. Если я направлюсь прямиком туда, меня живенько развернут, так что более верным решением представляется обогнуть правый корпус с дальнего торца. И оттуда можно будет незаметно подсматривать за действом.

Убедившись, что молодой полицейский все еще занят, я перебегаю в угол автостоянки. Ежевичник на ее границе почти соприкасается со стеной конюшни, однако между ними как будто хватит места, чтобы протиснуться.

Снова бросаю взгляд на полицейского — он уже куда-то ведет парамедиков. Достаточно ему хоть чуть-чуть повернуть голову, и я попалась. Не дожидаясь, пока это произойдет, поспешно протискиваюсь в узкий проход, прижимаясь спиной к влажным деревянным панелям, чтобы не исколоться.

Ростом я чуть ниже ста семидесяти, однако кустарник вымахал за два метра, а стена конюшни и того выше, так что в этом тайном рейде мне остается только радоваться, что я не подвержена приступам клаустрофобии. На что, впрочем, можно подосадовать, так это на неподходящую обувь. Ноги погружаются в холодную мульчу по щиколотки, и туфли за шестьдесят фунтов становятся очередной моей жертвой ради карьеры.

Надеюсь, она окупится.

Потихоньку пробираюсь к свету. Отнюдь не впервые в своей жизни задаюсь вопросом, что я здесь делаю, но, верная себе, энергично продолжаю погоню за ответом.

Наконец, стена заканчивается, и, прячась в зарослях, я выглядываю из-за угла.

И тут же отшатываюсь, едва лишь бросив взгляд.

Действо разворачивается в одном из стойл, всего метрах в шести от моего наблюдательного пункта. Пожалуй, я оказалась даже чересчур близко, так что необходимо соблюдать осторожность. Чтобы не попасться на глаза, приседаю на корточки и снова выглядываю из-за угла. Как раз в этот момент парамедики выводят из конюшни какого-то старика и женщину, явно с синдромом Дауна. Прежде чем я успеваю достать телефон и сделать снимок, они поворачиваются ко мне спиной и удаляются. Наверняка к машине скорой помощи, но поскольку оба передвигаются на своих двоих, а не лежа на носилках, остается лишь предположить, что три полицейские машины с оравой правоохранителей примчались сюда не из-за них.

Старик с женщиной исчезают из виду, и я осматриваю местность. Почти всю открывающуюся мне панораму составляет обнесенный изгородью из жердей загон. Метрах в пятидесяти от меня полицейский разговаривает с мужчиной в темно-синем пальто. Лица последнего мне не видно, но он оживленно жестикулирует, в то время как страж порядка записывает его показания в блокнот.

Мое внимание вновь переключается на полицейских возле конюшни. Судя по их неспешности, разыгравшаяся здесь драма уже завершилась. Или я вообще наблюдаю за несоразмерной реакцией сельской полиции? Как будто ничего не происходит, зачем же тогда лента оцепления?