— Нет. Какое там…

Он усаживается рядом.

— Насколько понимаю, ты даже не догадывалась?

— Нет.

— Что с Лангом-то делать будем? Могу вернуться и как следует потрясти его снова, вдруг еще что расскажет.

— Не надо… Просто поедем отсюда.

— Давай-ка сюда ключи. Ты не в состоянии вести машину.

Есть ли у него страховка и права? Почем знать, да и плевать, на самом деле. Протягиваю Клементу ключи и бессильно валюсь на пассажирское место.

Отодвинув до предела водительское сиденье, Клемент усаживается за руль. Повозившись с регуляторами кресла, он поворачивает ключ зажигания и устремляет на меня взгляд своих голубых глаз:

— Хочешь поговорить — поболтаем. Хочешь посидеть и подумать — буду молчать.

После чего перекидывает через свою бочкообразную грудь ремень, и мы трогаемся.

Спустя десять минут до моего затуманенного сознания вдруг доходит, что я даже не вспомнила про навигатор. Клемента, однако, его отсутствие совершенно не смущает, и он знай себе ведет по старинке, ориентируясь по знакам.

По достижении магистрали великан нарушает молчание:

— Как ты там, пупсик?

— Голова вот-вот взорвется.

— Еще больше чертовых вопросов?

— И слишком много.

— Еще не поздно положить этому конец. Отошли блокнот — и можешь жить себе дальше.

— Вот только смогу ли? Час назад, наверное, смогла бы, а теперь… Бог его знает. Клемент, я как в тумане.

— Значит, продолжаем копать дальше.

— Но где?

— Разве это не очевидно?

— Сейчас мне ничего не очевидно.

— Ну как же, пупсик. Твой папаша, судя по всему, был одним из последних людей на земле, кто знал подлинную личность этого Таллимана. Вот и поворошим его прошлое, вдруг что подвернется.

— Так себе план…

— Верно, не ахти какой, но даже если не раскусим Таллимана, быть может, выясним, что же произошло на самом деле. Все лучше будет, чем совсем ничего не знать.

Единственное, что я сейчас знаю наверняка, это то, что ничего не знаю наверняка. Если у человека есть душа, то моя превратилась в вакуум, когда все казавшееся мне непреложной истиной рассыпалось карточным домиком. Пускай это и не совсем нормально, но своему нынешнему состоянию я предпочла бы прежние горечь и негодование.

— Я ощущаю себя такой… потерянной, Клемент.

— Не ты одна, — тяжело вздыхает он в ответ.

Он без предупреждения резко поворачивает руль влево, и машина устремляется поперек двух полос. Под неистовые гудки и визги шин мы выруливаем на съезд с магистрали.

— Какого хрена? — воплю я, убедившись, что сердце не выскочило у меня из груди.

— Да потом заправок долго не будет. Подумал, ты не откажешься от чашки чая.

— Чашки чая? Да после такого маневра мне нужен чертов валиум! Вы могли нас угробить!

— Ну это вряд ли.

Справедливости ради, это лихачество хотя бы временно отвлекает меня от нахлынувших эмоций. Мы отыскиваем свободное место на стоянке, и едва лишь Клемент глушит двигатель, я тут же конфискую у него ключи.

— Думаю, дальше поведу я.

— Как хочешь.

— С чего это вам так чаю захотелось?

— Нужно поговорить — понять, что делать дальше.

— Можно было сделать это и в машине.

— Поссать в машине мне тоже можно было?

Ответ написан у меня на лице.

— То-то вот. Пошли.

И с этим Клемент выбирается с водительского места. Похоже, от чашки кофе втридорога мне не отвертеться, хочу я этого или нет.

Мы заходим в кафешку, и я заказываю напитки, в то время как великан отправляется на поиски туалета. Через пять минут он возвращается, едва ли не светясь от удовольствия.

— Ну вот, совсем другое дело. — Клемент усаживается за стол и заглядывает в бумажный стаканчик. — Это что, чай?

— Вроде бы.

— Ладно, сойдет.

— А что вы говорили в машине про чувство потерянности?

— Пупсик, моя персона на повестке дня не стоит.

— В некотором смысле стоит, Клемент. По непонятной причине вы решили мне помочь, и по возможности мне хотелось бы оказать вам ответную услугу.

— Я помогаю тебе ради себя, вот и все.

— Может, объясните? Каким образом?

Великан качает головой:

— Да что ж такое стряслось с людьми?

— Не понимаю…

— Видишь ли, раньше люди просто помогали друг другу. Друзья, соседи, а иногда даже полные незнакомцы. Это называлось «сделать доброе дело». А теперь у каждого свой интерес. Что не так, если кто-то помогает ради самой помощи, а?

Вспоминаю свое детство в трущобах. Порой наступали времена, когда нам всерьез угрожал голод, но всегда выручали соседи и подкидывали пачку овсянки или банку консервов. Почти все семьи в нашем районе жили на грани нищеты, но вот в доброжелательности недостатка определенно не возникало. Тогда люди действительно старались помогать друг другу.

— Старые добрые денечки, да?

— Именно так.

— Не поймите меня неправильно, Клемент, но… со стороны возникает ощущение, будто современная жизнь вам не по душе, во всех ее проявлениях. Этому есть какая-то причина?

— Мне казалось, мы собираемся обсудить твои дела.

— В психологии это называется уклонение — очень удобно, если хочешь избежать неприятного разговора.

— Но говорить-то все равно придется.

Великан многозначительно молчит, так что я вынуждена отозваться:

— Да уж, придется.

Он потягивает чай и морщится.

— Ну так приступим?

— К чему?

— Переключимся на твоего папашу?

— Будь у меня выбор, я бы перевела часы назад на прошлую неделю, когда название «Клоуторн» мне абсолютно ничего не говорило.

— И ты еще смеешь пенять мне, будто я зациклен на прошлом.

— Я же не в прямом смысле. Я просто… Просто не хочу ворошить прошлое. Ничего путного из этого не выйдет. Даже если моего отца и подставили, он все равно уже умер, ну и какой смысл копаться?

— Тогда тебе придется и дальше жить в неведении. А насколько мне представляется, пупсик, такой расклад тебя не устроит.

— Вот уж не думала, что вы такой проницательный!

— Ну, когда поживешь достаточно долго, становится понятно, что движет людьми.

— И вы считаете, будто знаете, что движет мной?

— Думаю, да.

Я откидываюсь на спинку и скрещиваю руки на груди.

— Что ж, давайте послушаем.

— Ты боишься вины.

— Да конечно! — фыркаю я. — И за что же мне чувствовать себя виноватой?

— Что всю свою жизнь ты ненавидела отца, в то время как он, возможно, вовсе и не был таким мерзавцем, за которого ты его держала. А перед покойником не извинишься, никакому счастливому воссоединению не бывать. Это-то тебя и изводит.

— Двадцать минут назад я, пожалуй, и согласилась бы с вами, но с тех пор у меня было время подумать. Даже если его и подставили — если верить пересказу слухов, — то что же произошло после его освобождения? Да он просто решил держаться в сторонке, потому что был трусом! Уж поверьте мне, я не ошибалась в своей ненависти к этому человеку, так что виноватой себя совершенно не чувствую!

— А если бы он явился к тебе с объяснениями?

— Скорее всего, схлопотал бы по роже.

— Жестко.

— Послушайте, Клемент! — не выдерживаю я. — Моя мать считала его виноватым дальше некуда, так же, как и двенадцать присяжных вместе с судьей. И я скорее поверю им, нежели слухам от продажного полицейского!

— Ну а если все они ошибались? Забудь пока про этого Таллимана. Ты должна выяснить, что же произошло на самом деле, ради себя самой и ради своего папаши. Потому что, если у ненависти, что ты вынашивала всю свою жизнь, не было обоснованной причины, она просто сожрет тебя изнутри.

— Хорошо, и что будет, если я выясню, что ошибаюсь? Как и все они. Что будет, если я выясню, что отец действительно был невиновен?

— По крайней мере, будешь знать. Ты его дочь, и пока не узнаешь, кем он был на самом деле, не поймешь и себя.

— О боже, Клемент, только не начинайте сеанс психоанализа! Это вам не идет.

— Не волнуйся, это со мной не часто.