— О, это верно, — размышляет Каин, возвращая меня в реальность. — Ты не очень-то любишь общаться с людьми. Правда, принцесса?

— Бурная ночь? — бросаю ему в ответ, потому что ненавижу, когда он намеренно провоцирует меня. Уверена, что и ему это не слишком нравится.

И все же мы исполняли этот танец столько раз, что я уже сбилась со счета. Может быть, мы втайне обижаемся друг на друга, потому что в глубине души оба хотим того, чего никогда не сможем получить. Может быть, эти насмешки и подколы, которые мы бросаем друг другу, — наш больной способ держать в узде свои настоящие чувства, поскольку знаем, что никогда не сможем их раскрыть.

А может быть... я просто выдаю желаемое за действительное и фантазирую, как это было с мистером Делэйни годы назад, и Каин не может дождаться моего следующего дня рождения, чтобы избавиться от меня навсегда.

Видит Бог, его поведение в последнее время заставляет думать именно так. А это значит, что мне нужно вести себя как можно лучше, потому что я уверена, что умру, если он меня выгонит. Не только потому, что я буду разбита горем, но и потому, что у меня нет ничего, чтобы выжить самой. Я едва могу пройти по подъездной дорожке, не вспотев и не испытав приступа паники.

Стянув галстук с шеи, он издает протяжный вздох: — Можно и так сказать.

Я сижу прямо, пока он идет к дивану, следя за каждым его движением.

— Хочешь поговорить об этом?

Он издает мрачный насмешливый звук: — Я в порядке.

Заправив прядь волос за ухо, я оглядываюсь по сторонам, не зная, что сделать или сказать.

— Я заставляю тебя волноваться? — насмешка в его голосе сменяется искренним беспокойством. — Хочешь, чтобы я ушел?

— Да и нет.

Он приподнимает бровь, и его лицо озаряется весельем: — Это действительно проясняет ситуацию.

Я смеюсь, и мое тело немного расслабляется.

— Да, ты заставляешь меня волноваться, — он поворачивается, чтобы уйти, и я быстро добавляю: — Но я не хочу, чтобы ты уходил, — я указываю на журнальный столик, — попкорн подгорел, газировка теплая, но все еще съедобно.

Он по-мальчишески ухмыляется, присаживаясь на пуфик, на котором лежат мои ноги. Странно, что он выбрал место ближе ко мне, ведь обычно он делает все наоборот. Еще дюйм или около того, и мы действительно соприкоснемся.

Я чувствую себя глупо, когда он засовывает руку в чашу с попкорном, и понимаю, что он занял место ближайшее к закускам... а не ко мне.

Он кривится: — Это ужасно.

Я пожимаю плечами: — Эй, я тебя предупреждала, — оттолкнув чашку, он достает банку газировки и делает большой глоток.

— Вполне справедливо. Но зачем тебе вообще есть подгоревший попкорн? Почему бы не выбросить его и не сделать новый?

Я ковыряю торчащую нитку на футболке.

— Ну, если бы я выбросила его, мои время и усилия пропали бы даром. А если бы я приготовила новую порцию, мне пришлось бы пройти через весь этот монотонный процесс ожидания и вслушивания, когда зерна лопнут... в чем я сегодня уже облажалась, — я грызу ноготь большого пальца. — Две вещи, которые я ненавижу, — это тратить свое время и делать что-то заново, потому что я не сделала это правильно с самого начала.

Он проводит рукой по подбородку, выглядя озадаченным, но не говорит ни слова.

— Что? — спрашиваю я, спустя мгновение.

— Ничего, — когда я бросаю на него взгляд, он говорит: — Мы очень похожи, вот и все, — еще один долгий вздох, — мне тоже не нравится мысль о том, чтобы тратить время впустую или начинать все сначала.

— Наверное, поэтому ты так переживаешь из-за выборов, — я зажимаю рот рукой, когда понимаю, что сказала это вслух, — прости.

— Не стоит, — его рука случайно задевает мою ногу, и у меня перехватывает дыхание, — одни из моих любимых качеств в тебе — твои прямолинейность и честность.

Мои губы дергаются: — Вау, вы только посмотрите на это — политик, который восхищается честностью.

От гула в его груди мое сердце взлетает ввысь, чтобы через секунду нырнуть прямо в желудок, когда он игриво хватает меня за ногу и сжимает ее.

— Умная задница.

Я сглатываю комок нервов, застрявший в горле, когда он кладет мою ногу себе на колени и смотрит на меня: — Дэвид говорит, что ты делаешь успехи.

Я киваю. Ненавижу, когда он говорит о моей терапии. Это лишь напоминает мне о том, как я испорчена и что у нас практически нет шансов быть вместе.

Также это напоминает, что наше время подходит к концу. Я не идиотка. Я знаю, что Каин настоял на моей интенсивной терапии, чтобы я справилась с агорафобией (прим. Пер.: Расстройство психики, в рамках которого появляется страх скопления людей, которые могут потребовать неожиданных действий; бессознательный страх, испытываемый при прохождении без провожатых по большой площади или безлюдной улице) и другими проблемами после смерти матери, только потому, что хочет, чтобы я исчезла из его жизни, когда мне исполнится восемнадцать.

Не могу сказать, что я его виню. Кто в здравом уме захочет продолжать заботиться о головной боли, которую он не создавал? Каин уже сделал для меня больше, чем моя биологическая мать.

И хотя я не думаю, что когда-нибудь смогу выйти на улицу, не беспокоясь о том, что люди будут сплетничать и говорить ужасные вещи за моей спиной... у меня наконец-то появилась надежда, что однажды я стану нормальной.

Но это не отменяет того факта, что я до ужаса боюсь, что Каин скоро выпустит меня на свободу. Неважно, насколько он заслуживает того, чтобы жить своей собственной жизнью.

— Что случилось?

— Ничего, — он бросает на меня тот взгляд, которым я одаривала его ранее, и я уступаю, — через три недели мне будет восемнадцать.

Его адамово яблоко подрагивает: — Я знаю, — прищуренное выражение лица говорит о том, что он тоже размышляет об этом.

У меня сводит живот, и я практически слышу тиканье часов.

— Кажется, меня сейчас стошнит.

Я собираюсь встать, но он кладет мою вторую ногу себе на колени и упирается предплечьем в мои лодыжки, пригвождая меня к месту.

— Что с тобой происходит? — я открываю рот, но он рычит: — Не говори, что ничего.

Слезы застилают мне глаза. Я понятия не имею, как сказать это, чтобы не выглядеть отчаянной сумасшедшей, но мне так страшно, что я решаю рискнуть.

— Я еще не готова уехать. Мне нужно больше времени, — я встречаюсь с ним взглядом, — я знаю, что прошу многого. Я знаю, что это нечестно по отношению к тебе. Я знаю, что от меня остались объедки...

— Объедки? — он смотрит на меня так, будто у меня выросла еще одна голова, — Иден, о чем, черт возьми, ты говоришь?

— Разве ты не выгонишь меня, когда мне исполнится восемнадцать?

— Нет.

Я смотрю на него скептически: — Ты уверен?

Он усмехается: — Я чертовски уверен.

Я складываю руки на груди: — О, — половина меня чувствует себя дурой... а другая половина благодарна за то, что ничего не изменится. — Спасибо.

— Не совсем понимаю, за что ты меня благодаришь, но не за что, — он качает головой. — Наверное, я должен позволить тебе вернуться к тому, чем ты занималась.

Он начинает вставать, но тут мое внимание привлекает след красной помады на воротнике его рубашки, и у меня внутри все вздрагивает.

— Где ты был этим вечером?

Я не дура, я знаю, что у Каина был секс после смерти моей мамы. Черт, я почти уверена, что он занимался сексом с другими женщинами и до ее смерти, учитывая, что между ними не было абсолютно никакой химии.

Просто я никогда раньше не видела подтверждения этому.

— Не думаю, что это твое дело.

Он прав, не мое дело... но моему сердцу не прикажешь. Мне было достаточно того, что я была свидетелем его отношений с матерью, но я не могу смириться с мыслью, что у него есть кто-то еще.

Будь моя воля, я бы стала его маленьким грязным секретом, который он каждую ночь уносит в свою постель, а не любящей его падчерицей. Будь моя воля, я бы стала той, кто удовлетворяет все его желания и потребности, чтобы он не искал никого на стороне. Будь моя воля, Каин бы испытывал ко мне хотя бы часть того, что чувствую к нему я.