Но я не была готова к тому, как тяжело мне придется пережить наступившие дни.

В те первые несколько дней после подтверждения Роудса я плакала больше, чем когда-либо с тех пор, как она пропала. Если бы кто-то попросил меня пересказать им, что произошло за эти дни, я бы смогла вспомнить только обрывки, потому что все стало таким туманным и безрассудным.

Что я знала наверняка, так это то, что в первое утро, снова проснувшись в гостиной Роудса с измученными, опухшими глазами, я села и пошла умыться в санузел. Когда я вернулась, чувствуя себя одеревеневшей и почти в бреду, Роудс стоял на кухне и зевал, но в ту секунду, когда заметил меня, его руки опустились по бокам, и глядя на меня ровным, взвешивающим взглядом, он спросил:

— Тебе что-нибудь нужно?

Одного этого было достаточно, чтобы снова вывести меня из себя. Чтобы заставить меня судорожно вдохнуть через нос за мгновение до того, как на глаза навернулось ещё больше слёз. Мои колени начали трястись, и я закусила губу, а затем сказала прерывистым, тихим шепотом:

— Мне не помешало бы еще одно объятие.

И это было именно то, что он дал мне. Он обхватил меня своими большими, сильными руками, прижал к своей груди, поддерживая не только своим телом, но и чем-то еще, что я не могла ощутить с разбитым сердцем и онемением. Я провела тот день у него дома, мылась в его ванной и носила его одежду. Я плакала в его спальне, сидя на краю его кровати, в его душе, пока на меня хлестала вода, на его кухне, на диване, и когда он выводил меня наружу, на ступеньки своей террасы. Все это время, твердое тело просидело рядом со мной бог знает сколько часов, прижавшись к моему боку.

Роудс не выпускал меня из виду, а Амос в случайные моменты приносил мне стаканы с водой, оба они смотрели на меня спокойными, терпеливыми глазами. Хоть мне и не хотелось есть, они кормили меня по кусочкам, наблюдая этими серыми радужками.

Я точно знаю, что мне удалось позвонить дяде, чтобы сообщить ему новости, хотя он и не был так близок с моей мамой. Моя тетя позвонила почти сразу после этого, и я еще немного поплакала вместе с ней, вспоминая, когда это случилось. Возможно именно тогда мои слезы и закончились. Я провела ночь в доме Роудса, спала на диване с ним в качестве подушки, но это все, что я смогла обработать, помимо полученных новостей об окончательности экспертизы.

Но на следующий день пришла Клара, села рядом со мной на диване и рассказала, как сильно она скучает по мужу. Как же трудно было идти дальше без него. Я почти не разговаривала, но я слушала каждое ее слово, впитывая слезы, катившиеся по ее ресницам, впитывая ее похожее горе из-за потери кого-то, кого она любила. Она сказала мне, что уделит мне столько своего времени, сколько мне нужно, а я почти не произнесла ни слова. Я надеялась, что объятий, которые мы разделили, было достаточно.

Только в эту ночь, когда я сидела на террасе после того, как переписывалась с Юки, пока Роудс принимал душ, Амос вышел и сел на корточки рядом со мной. Мне не хотелось говорить, и в каком-то смысле было приятно, что Роудс и Амос вообще не были большими болтунами, поэтому они не подталкивали меня, не заставляли делать что-то, чего я не хотела, помимо еды и питья.

Все и так было достаточно тяжело.

У меня так сильно болела грудь.

Но я взглянула на Ама и попыталась изобразить улыбку, говоря себе в тысячный раз за последние пару дней, что не то чтобы я не знала, что она ушла. Что я проходила через это раньше, и я пройду через это снова. Но это было просто больно, и мой терапевт сказал, что нет правильного способа горевать.

Я всё ещё просто не могла в это поверить.

Мой любимый подросток даже не пытался что-то сказать, просто сел рядом со мной. Он просто наклонился, положил руку мне на плечи и обнял так, что казалось, это длилось целую вечность, по-прежнему не говоря ни слова. Просто дал мне свою любовь и поддержку, от чего мне захотелось расплакаться еще больше.

В конце концов, через несколько минут он встал и направился к гаражной квартире, оставив меня тут одну, в моей куртке цвета мандарина, на террасе под луной, которая была тут до моей мамы и будет еще долго время после меня.

И в каком-то смысле мне стало легче. Совсем чуть-чуть, пока я смотрела вверх. Когда я увидела те же самые звезды, которые она тоже когда-то видела. Я вспомнила, как была ребенком и лежала с ней на пледе, пока она указывала на созвездия, которые, как я узнала много лет спустя, были неправильными. И воспоминание об этом заставило меня немного улыбнуться.

Никому из нас не было обещано завтра или даже следующие десять минут, и я была почти уверена, что она знала это лучше, чем кто-либо другой.

Моя голова болит. Моя душа болит. И я загадала желание в миллионный раз в своей жизни, чтобы она была здесь.

Я надеялась, что она гордится мной.

Именно тогда, когда я сидела здесь, запрокинув голову, я услышала аккорды песни, которую хорошо знала.

Затем голос Амоса начал напевать слова, которые я знала еще лучше.

Холодный воздух наполнял мое тело точно так же, как и слова песни. Пока слушала, я не знала, что у меня ещё остались слёзы, которыми я могла намочить ресницы. Я приняла сообщение, которым, как у меня было ощущение, он пытался поделиться со мной, впитав его в самую свою сущность. Воспоминание, которым я сама поделилась со всеми, кто когда-либо скачивал версию Юки.

Дань моей маме, как и каждая песня и большинство моих действий.

Амос умолял, чтобы его не забывали. Чтобы его помнили за то, кем он был, а не за то, чем он стал. И его прекрасный голос пел про того, кого он любил, чтобы он ожил, и однажды они снова встретились.

..•.❃.•.•.

Спустя почти неделю после новостей, когда я была в своей квартире в гараже, просматривая самые старые дневники моей мамы, хотя к этому моменту я уже выучила их наизусть, кто-то постучал в мою дверь. Прежде чем я успела сказать хоть слово, она открылась, и послышались знакомые тяжелые шаги, а затем появился Роудс. Он смотрел на меня, руки на бедрах. У него был мрачный и чудесный вид, когда он стоял там, устойчивый, как гора, говоря:

— Мы идем на снегоступах, ангел.

Я смотрела на него как на сумасшедшего, потому что всё ещё была в пижаме, и последнее, что я хотела сделать, это выйти из дома, хотя знала, что должна, что это будет хорошо для меня, что моя мама любила…

Горло горело. Я пожала плечами и сказала:

— Не знаю, буду ли я сегодня хорошей компанией. Мне жаль…

Это была правда. В последнее время я была не очень хорошей компанией. Все слова, которые обычно так легко вылетали из моего рта, почти испарились за последние несколько дней, и хотя наше молчание не было неловким, оно было чуждым.

Прошло так много времени с тех пор, как я чувствовала то, что чувствовала в последнее время, и хотя я знала, что переживу это, я также полностью осознавала, что это не было каким-то страшным сном, от которого я случайно проснусь с прекрасныи самочувствием. Это всё ещё ощущалось, как будто плывешь по воде против меняющегося течения.

Не существует такой неприятной ситуации, с которой ты заснёшь, а проснёшься уже с прекрасным самочувствием.

Я не могла найти выхода из этого.

Это было горе, и какая-то часть меня узнавала и помнила, что у него были стадии. Финальной была та, о которой тебе никогда не говорили, когда ты чувствуешь все сразу. Это было самым трудным.

И я не хотела сбрасывать это на Роудса. Я не хотела навязывать это кому-либо. Они все знали меня как веселого и счастливого по большей части человека. Я знала, что снова буду счастлива, как только исчезнет худшая грань этого — потому что так и будет, я знала это, и мне об этом напомнили — но я еще не была на этой грани. Только не с утратой мамы, которая снова чувствуется такой свежей.

Я была истощена внутри, и это, вероятно, был лучший способ описать это.

Но этот человек, который всю последнюю неделю спал рядом со мной каждую ночь, то ли на своем диване, когда мы отключались в тишине, то ли заманивал меня в свою комнату, клоня голову в сторону спальни.