А шестьдесят человек попали в плен казакам. Они сидели понурые, на площади у Гостиного Двора, связанные друг с другом косами, некоторые самые буйные с колодками на ногах, чтобы не смогли удариться в бега. Около десятка бандитов успели уйти. Но Ольховский пустил за ними охотников за головами из тунгусов и бурятов, не сомневаясь, что завтра же они принесут доказательства – окровавленные косы убитых хунхузов.

Из казаков ранения получили десять и погиб всего один… Мой наставник по верховой езде, добрейшей души человек, молодой казачок Алешка.

Склад и лавки Ляо Фыня конфисковали в казну города, а вот золото его так и не нашли. Хунхузов из числа китайцев передали властям китайской империи. Как сказал Егорий Николаевич:

— Участь их незавидная, сударь мой. Жестоко казнят. Отрубят головы и развесят на площадях за косы. Будут висеть как луковицы. Если бы схватили Ляо Фыня, его казнь еще более лютой была бы.

Чуть лучше ожидала участь хунхузов из российских подданных. Их отправили в Читу, откуда они, по кандальному этапу, пополнят ряды огромной армии российских каторжан. Я же быстро оправился после ранения ножом, потому что оно было неглубоким, лезвие прошло вскользь, но мы с Ефимом задержались в Нерчинске, так как я помогал другим раненым казакам, доставал пули из мягких тканей, делал перевязки, зашивал большие раны. Покончив со всеми делами и обязательствами перед доктором Бредневым и Ольховским, мы с Ефимом засобирались в дорогу. Егорий Николаевич сделал попытку уговорить меня остаться, но в конце концов, скрепя сердце, благословил и отпустил. Я хотел вернуть ему его Кольт, но он настоял, чтобы я оставил его у себя в память о нашем знакомстве.

*****

Мы с Ефимом сидели верхом на лошадях и с пригорка смотрели в сторону реки Аргун, где раскинулась древнейшая империя в мире. За нашей спиной небольшой и такой важный город для Российской империи Нерчинск.

— Ну что Ефим, куда направимся? Запад? Восток? Юг? На Севере уже как бы были…

— Дык кудаж Семен Семенович… Куды глаза глядят… Только вот плохо, душа моя проклятущая лишила нас всех средств. Ни копеечки не осталось, все спростала… Хорошо вот хоть казачки провиантом и лошадками снабдили.

— Не переживай Фима. Как-нибудь переживем, и добудем средства.

Улыбнулся я, похлопав по кожаному мешку, что был перекинут через переднюю луку седла. Приятно, черт побери, осознавать, что у ты обладаешь шестью с лишним килограммами чистого золота, а у тебя весь мир впереди… Пусть это даже и конец XIX-го века.

«Славное море — священный Байкал»

Байкал остался далеко позади, но услышанная там – и одновременно всплывшая в памяти – песня крутилась в голове при каждом взгляде на воды реки Аргунь. Она была не очень широкой, спокойной и неторопливо текла между двух очень разных берегов – заросшего тайгой северного, российского, и степного южного, маньчжурского. Правда, это всё было интересно поначалу, а мы плыли уже три дня, с короткими остановками у казачьих станиц.

Моей радости от вновь обретенной свободы хватило примерно на полдня – столько времени у нас с Ефимом ушло на то, чтобы добраться от Нерчинских Заводов до Аргуни, вернее, до станицы Олочинской, стоявшей на берегу реки – деревушки на два десятка домов с небольшой пристанью, у которой был пришвартован пузатый паровой буксир «Граф Путятин». Он словно ждал нас, но на самом деле просто собирал пассажиров – как оказалось, у пароходного движения по Амуру, Шилке и Аргуни было что-то вроде расписания, хоть и весьма вольного. «Граф» собирался отплывать через два дня.

За эти два дня я многое успел обдумать, и в первую очередь меня интересовал единственно верный ответ на мой же вопрос, куда нам с Ефимом держать путь. В теории мы действительно могли выбрать хоть запад, хоть юг, хоть восток. Да и север тоже могли. Да и любое другое направление, которое нам придется по душе. Вот только в реальности всё было совсем не так, как на самом деле.

«Долго бродил я в горах Акатуя».

Западное направление для нас было закрыто. Там хорошо знали о наших художествах, и я подозревал, что полицейские ориентировки – или как они называются в этом времени – неотвратимым валом двигались на восток, сокращая доступный нам ареал для игры в прятки. Пока что мы этот вал опережали, но долго такое счастье продолжаться не могло. К тому же, если с властями мы ещё как-то могли разойтись без особых потерь, то с иванами из преступного народца – вряд ли, они точно не будут нас щадить. Если не за убийство Сашки Глаза, то за сорванную операцию по вывозу ценностей, украденных во время пожара в Иркутске. Ну и за экспроприацию этих ценностей – за это вернее всего. И весточка о том, что оные иваны интересуются некой парочкой путешественников, летит на восток вряд ли сильно медленней посыльных здешнего Генерал-губернатора или кто из власть предержащих озаботился нашими с Ефимом персонами.

Юг тоже отпадал, там имелись свои «иваны» – вернее, всего один, хитрый китаец Ляо Фынь, который сейчас прятался как раз в зааргуньских степях у своих разлюбезных хунхузов. Но вряд ли он простит меня за то, что я вмешался в его коварные планы и заодно ограбил на весьма солидное количество золотого песка. При нашей последней встрече он пообещал снять с меня шкуру и натереть солью с перцем, а я был тем, кто охотно верит людям, которые обещают меня убить. Особенно если у них такая же гнусная рожа, какой обладал Ляо Фынь.

«Эй, баргузин, пошевеливай вал».

Строки песни путались в голове с невеселыми мыслями о том решении, которое я в итоге принял. На север я идти не решился. Уже подступал сентябрь, по ночам случались настоящие заморозки, и зимовать в Якутске было попросту глупо. К тому же этот Якутск был натуральным тупиком – насколько я помнил, оттуда можно было добраться пешком в Охотск, но поход по той тропе в это время был отдельным и очень дорогим мероприятием.

В общем, после этих тягостных размышлений мы отдали наших коней казачкам из Олочинской, и этот дар нам зачли за билет на длинную, метров в шестьдесят, деревянную баржу. Деньги в этом бартере не участвовали; насколько я понял, нас с Ефимом оценили в несколько мешков провизии и куб нарубленных дров. Но никаких претензий хмурый капитан буксира нам не высказывал.

«В дебрях не тронул прожорливый зверь».

Три дня нашего плавания прошли достаточно спокойно, но меня терзало одно обстоятельство, из-за которого я периодически просыпался в холодном поту. Дело в том, что буквально в последний момент в Олочинскую прискакал человек в длинной черной шинели – Ефим сразу определил его как офицера-посыльного: «Насмотрелся в Иркутске, там таковых много». Этот посыльный несколько раз махнул капитану нашего буксира, и тот безропотно стравил пар. На борт, правда, офицер поднялся не сразу, сначала он недолго пообщался со станичной старшиной, но те, видимо, по привычке включили дурку, так что вскоре офицер от них отстал и стал пассажиром почти первого класса. Плыть с «лапотниками» на барже он не захотел.

Потом этот офицер на каждой остановке выходил на берег и беседовал с местными старшинами, показывал им какие-то бумаги, но каждый этот разговор, похоже, заканчивался ничем. Сдался он как раз на третий день – пропустил очередную остановку, даже посмотреть на эту станицу не вышел. Впрочем, я его понимал. Дело было ранним утром, нас и встречал-то один-единственный сторож, а искать впотьмах атамана было суетно.