Обер-кельнер застыл, приготовившись при необходимости наполнить рюмки по-новому. Но капитан-лейтенант опрокинув в себя алкоголь, четким движением поставил рюмки на столик, развернулся и не произнеся больше ни слова направился к своим пирующим товарищам. А лейтенант задержался на минутку.

Речь младшего подводника оказалась вполне разборчивой и я понял, что в ресторане празднуют возвращение из похода офицеры нескольких субмарин. Ну это я и сам сообразил. Не успели отметить возвращение, как их вызвали в Берлин. Вот они и расслабляются на берегу после тягот похода.

Моряк кивнул, прощаясь, и отправился догонять командира. Подходя к столу лейтенант запел с хрипотцой, скорей даже проскандировал, в такт шагам:

Tag und Nacht, und Nacht, und Tag

И сидящие в отдалении подводники тут же громко заревели в ответ, поднимая зажатые в руках рюмки:

Vier Wochen, Tag und Nacht

im Lederzeug geschlafen — gewacht,

vierzig Mann die ein starker Geist

auf Tod und Leben zusammenschweißt,

wißt ihr was das heißt?

Четыре недели, день изо дня

Солёной кожей скрепя

Для сорока — жизнь и судьба

И смерть — для всех одна.

Можешь понять меня? *

(Песня времен первой мировой войны по стихотворению «U-Boote» неизвестного автора)

— There’s no discharge in the war! — произнес Гензель. — Отпуска нет на войне! Слова другие, а смысл тот же.

— Бутс (Boots) и Бот (Boot) — очень созвучно, — ответил Йобст, — но по мне лучше топать сапогами под жарким солнцем Африки, чем неделями быть заточенным в тесной железной скорлупе подводной лодки под толщей воды…

— Эти ребята должны ценить каждую минуту, что проводят на берегу, — согласился Гензель.

— Für die auf See! За тех, кто в море!

Оба подняли рюмки и выпили, прежде чем приступить к трапезе.

Дальше офицеры заговорили о войне, почему-то упоминая Уинстона Черчилля, которого Гензель называл Уини, каких-то английских лордов, судя по разговору известных обоим собеседникам. Потом переключились на войну в воздухе. И здесь чаще всего упоминались Рихтхофен и Геринг. Время от времени, правда всплывали и другие фамилии, но они были мне абсолютно неизвестны.

Из их разговора стало понятно, что я попал в август тысяча девятьсот восемнадцатого и до краха Германской империи осталось каких-то три месяца с небольшим

И хотя я был сыт, я без зазрения совести съел все, что заказали дамочки, и только тогда поднялся из-за стола.

Находиться радом с Йобстом Бёзе, который затащил меня в эти времена, мне было некомфортно. Вдруг он меня утащит куда-то еще по древу времени. Например, в тысяча девятьсот сорок первый год. Вот тогда будет точно жоπα. Сейчас то у меня нейтральный чилийский паспорт, пусть и тридцатилетней давности. А вот окажись я в сорок первом…

Впрочем, в настоящий момент меня более всего волновало, что мой цилиндр остался в тысяча восемьсот девяносто первом году. Для меня сегодняшнего выйти на улицу без головного убора — то еще испытание.

У входа в ресторан стояла пара, молодая женщина лет двадцати и мужчина лет под сорок с клинообразной бородкой и залысиной, такой резко похудевший Ленин. До скорей всего даже Железный Феликс, уж очень у него взгляд был недоверчивый и подозрительный. Их собеседником был мужчина с внешностью, свойственной врачам, адвокатам и мошенникам.

Но не эта троица привлекла мое внимания. Между ними стоял и смотрел на мошенника-адвоката настоящий призрак, одетый по моде XVIII века. В камзоле, треуголке и шпагой на боку. И столько ненависти было в этом взгляде.

Меня пронзила мысль, что эдак можно провалиться во времена кого-то из последних Людовиков. Хотя, учитывая, что мы в Берлине, скорей во времена кого-то из Фридрихов-Вильгельмов. В растерянности я машинально продолжил свой путь и сделал два шага в сторону призрака, явно ощущая исходящий от него холод.

********

Ну вот и все, дорогой читатель. Роман завершен. Финита ля комедия.

Роулинг я в штанах по призванию

Мне бы Поттеров писать бы, друзья

Но от заклепочников нету признания

И от хейтеров нету житья

Оттого на душе неспокойненько,

Попаданца сажусь писать.

Отправлю его к покойникам,

Вот такой некромант, твою мать