— Зато у некоторых сотрудников Третьего отделения такие возможности есть. Вот и посмотрим, кто заинтересуется.

— Как-то все сложно.

— Сперва и я думал все проделать просто.

— А затем заинтересовался этим Георгиевым, — утверждающе произнес граф.

— Не буду отрицать.

— По мне, так ты слишком затянул свои беседы с Георгиевым.

— Могу же я немного отдохнуть от постоянного поиска врагов? Тем более это не во вред делу. Одно дело, когда все дело Георгиева заняло пару недель, и совсем другое — когда его содержание в Трубецком бастионе затягивается на долгий срок, да еще при столь вопиющем нарушении Положений.

— Ладно, развлекайся.

— Да уже, собственно, и все, скоро Георгиева освободят.

— Хорошо, но кого ты подозреваешь в предательстве?

— Сотрудников секретного делопроизводства Клеточникова и Ефимова. Скорей всего, кто-то из этих двоих.

— Я помню Клеточникова. У него безукоризненный послужной список. Только недавно я подписывал на него представление к Станиславу в петлицу.

Ахвердов вздохнул:

— Как я прочитал у Георгиева: «Люди с безупречной репутацией — подозрительней всего». Надеюсь, он допишет свой роман.

Поднятое сегодня в крепости обсуждение убийства генеральши Скобелевой, Левон решил не озвучивать. Хотя беседа и зародила некоторые сомнения у Ахвердова в отношении произошедшего в далекой Румелии. Но незачем загружать голову Микаэла еще и этим, у того и так полон рот забот, куда более важных, и первейшая из них — безопасность государя-императора.

Николай Васильевич Клеточников, помощник делопроизводителя третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии, кашлял долго, мучительно, до рвоты. Он спешно покинул присутствие и побежал в уборную, когда приступ скрутил его прямо на рабочем месте. Молодой еще мужчина, которому едва минуло тридцать пять, страдал от чахотки, которая здесь, в гнилом климате Петербурга, лишь усиливалась, подтачивая его и без того не слишком крепкое здоровье. Он любил мягкие зимы Крыма, где жил когда-то, но неумолимый рок снова и снова забрасывал его в столицу, чтобы он исполнил свое великое предназначение.

Что за предназначение может быть у ничтожного чиновника, скажете вы? Денег нет, карьеры тоже нет, и не предвидится несмотря на все старания. Внешность он имеет самую заурядную. Худ, сутул, носит очки и растрепанную бороденку. Поигрывает в карты и бывает несчастлив в этом своем увлечении. И, вопреки пословице, женщины его тоже не любили. Женщины любят кавалергардов, а не тусклых, словно свеча во мраке, письмоводителей. И даже здоровья у Николая Васильевича почти не осталось, злая болезнь убивала его.

Но, как это иногда и бывает, Николай Васильевич был идеалистом. Хоть и дожил он до годов изрядных, но все еще по-юношески делил всё вокруг на белое и черное, на доброе и злое. И, как свойственно российскому интеллигенту, он легко оправдывал зло, ежели оно служило добру. Точнее, той версии добра, которую он мнил единственно верной. Классическое образование, полученное в гимназии, весьма способствует развитию логики, даже такой извращенной. Главным злом в России Николай Васильевич почитал самодержавие, а потому давно и успешно сотрудничал с «Народной волей», лишь притворяясь смиренным чиновником императорской канцелярии.

О! Он только на вид был невзрачной посредственностью. В душе его горело жаркое пламя и невероятное, почти фанатичное желание славы. Пусть славы посмертной. Конец его пути был уже виден. Так, пусть этот конец станет ярким и, словно факел, озарит дорогу новым борцам за светлое будущее. Как ему удавалось прятать в себе этот огонь, он не мог понять и сам. Он приходил в присутствие раньше всех, а уходил позже всех, выслужив себе за заслуги Станислава в петлицу. Ему непросто было изобразить восторг, когда главный держиморда страны одобрительно похлопал его по плечу в момент награждения. Но он справился с этим испытанием, еще больше погрузившись в опостылевшую работу. Теперь, когда положение его в охранке стало незыблемым, он получил доступ к делам и бумагам совершенно секретным. Он запоминал имена, фамилии и факты, благо память имел необыкновенную, а потом диктовал их товарищам на квартире Натальи Николаевны Оловенниковой, дамы, беззаветно преданной общему делу.

Немало агентов третьего отделения сгинуло трудами Николая Васильевича. И как водится у прогрессивных русских интеллигентов, его это совсем не трогало. Цепных псов режима он однозначно относил к черной половине жизни и не удостаивал их смерть своим сожалением. Ему было плевать и на них, и на их заплаканных жен, которые приходили потом в надежде получить пенсион, месяцами обивая пороги канцелярии. Их слезы — небольшая цена, когда великая цель так близка.

Николай Васильевич выплюнул в рукомойник последний сгусток крови и тщательно убрал за собой. Никто не должен знать о его болезни, так и от службы могли отставить. Он снова стал деловит и собран. Он снова стал человеком, который приводит начальство в восторг своим прилежанием и каллиграфическим почерком. Он вернулся на рабочее место и вновь погрузился в бумаги с головой.

— Николай Васильевич, голубчик, — делопроизводитель Цветков, его начальник, посмотрел на него жалобно. — Я отпросился сегодня у его превосходительства, так вы перепишите вот эту папочку, сделайте милость! Я знаю, что у вас допуска к документам особой секретности нет пока, ну так я уже прошение подал. Это всего лишь вопрос времени! Выручите, голубчик! У меня супруга расхворалась, к доктору отвезти хочу. А мне эту папку завтра готовой отдать нужно. Там дело наиважнейшее. У самого! — Цветков благоговейно ткнул пальцем в потолок. — У самого на контроле! Секретнейшее дело!

— Выручу, Владимир Никанорович, — кивнул Клеточников. — Не извольте беспокоиться. Все в лучшем виде сделаю. А то, что у меня допуска нет, так невелика беда. Мы с вами о том и не скажем никому.

— Вы меня сильно обяжете, сударь, — обрадовался делопроизводитель и выпорхнул в дверь, оставив помощника одного.

— Особой секретности, говоришь! — с удовлетворением протянул Николай Васильевич и дернул завязки папки. Ему пока допуска к таким делам не давали из-за малости чина, хотя вся агентурная база была перед ним как на ладони. Неужели есть что-то еще более серьезное?

Он погрузился в чтение, от усердия даже шевеля губами. И чем дольше он читал, тем больше выражение любопытства сменялось на его лице выражением гнева, негодования и даже ужаса. Он отодвинул от себя папку и глубоко задумался.

— Георгиев, значит… — сказал он, глядя в окно, где в зените стояло скудное петербургское солнышко. — Ну ты и дрянь, Георгиев. Поразительная дрянь… Невероятная… В яхт-клуб тебя пристроить хотят, чтобы вернее клюнули… И откуда ты взялся, такой резвый? И как ты мимо меня все это время проходил? Не иначе, дело твое у самого Цветкова лежало, под замком. Вот те на… Срочно! Срочно Михайлову доложить надо. Иначе большая беда случится!

И он снова закашлялся, но на этот раз в уборную не пошел, измарав кровью не первой свежести носовой платок.

***

Жесткий топчан и тощий матрас за эти месяцы превратили мои бока в сплошной синяк. Все же тюрьма — это вам не пятизвездочный отель, она еще никому здоровья не добавила. Да и кормежка здесь так себе. Мяса нет, фруктов нет. Еще год-другой, и я превращусь в полную развалину, заработав сначала туберкулез, а потом цингу. Или сначала цингу, а потом туберкулез? Не суть! Главное, что и того и другого не избежать. Люди здесь мрут, как мухи. И хоть содержание у меня по здешним меркам курортное, но подцепить какую-нибудь дрянь проще пареной репы.

Хорошо, хоть бумагу дают, да и армянин этот хитроделанный ходит сюда, как на работу. Не верю я ему. И хочется верить, а в голове словно набат бьет. Уж больно удобно местным каптером притвориться, а потом за чашкой чая к испуганному человеку в душу влезть. Знаем мы, как следствие в зонах работает. Преступлений там раскрывают даже больше, чем на земле. Вот такие вот каптеры, да стукачи лагерные информацию поставляют в оперативную часть. Да и ведет он себя странно. До того приятный и тактичный, что аж сердце замирает. Ну, душка просто. Так масляно улыбается, как будто я его любимый племянник, что приехал в столицу прямиком из родного аула. По глазам вижу, что в легенду мою про потерю памяти он не верит ни на грош. Нигде и никогда еще особисты в такую туфту не верили без серьезных на то оснований. Но у меня и выхода другого нет. Ведь я даже пишу по здешним меркам невероятно безграмотно. Хуже любого второгодника. И простейших вещей не знаю, вроде дат церковных праздников, которые здесь вместо календаря используют. Прокололся уже один раз, ответив невпопад. Я, скорее всего, еще множество проверок провалил, да так и не понял этого сам. Только и остается скорбным головой дурачком притворяться. Дверь скрипнула… Снова он. Если бы у меня были часы, их можно было бы по этому визиту сверять. Этот тип являлся ровно тогда, когда липкая дрянная каша уже находила свое место в моем многострадальном брюхе, и более не порывалась покинуть его. Видимо, у господина Ахвердова, бывшего в девичестве Ахвердяном, имелся немалый опыт общения со здешними сидельцами.