Когда-то здесь шумели дубравы, окаймленные не слишком густыми ольшанниками. Князю Дмитрию Донскому пришлось выдвигать полки на рубежи тогдашней Руси – за Дон и Непрядву – потому что только там можно было найти поле, способное вместить два войска для генеральной битвы. За минувшие века леса свели: народу становилось больше, а значит, требовалось больше хлеба. Но эти перемены не поменяли в жизни тульских крестьян ровным счётом ничего. Время от времени соха землепашца выворачивала из земли то обрывок кольчуги, то наконечник стрелы, а то и смятый золотой перстенёк или почерневший серебряный крестик. Местные баре только радовались таким находкам и охотно платили за них крестьянам – как за памятки старины. Однако всё было как встарь.

Но коптящие, гремящие колёсами и надрывно свистящие паровозы сделали то, чего не удалось доселе никому – взломали старинный уклад, словно вор запор на сундуке.

Ефим Севостьянов был тогда очень молод. Однако на его глазах тихое старинное благолепие стало меняться на нечто новое и малопонятное. Старики говорили, будто что-то подобное запомнили их деды и прадеды, когда царь Пётр Алексеевич задумал строить в этих местах канал. До ума тогда он тот канал не довёл, забросил из-за войны со шведом, и всё вернулось к старине.

Отец Ефима тоже хмыкал в бороду и говорил сынам: «Попомните мои слова: и эту блажь забросят». Сыновья батюшке перечить не стали, но старший, Иван, через пару месяцев завербовался на Хрущёвскую, уголь копать. Средний, Матвей, нанялся к графу Бобринскому в лесники, когда тот начал леса на голых холмах насаживать. А Ефим, когда батюшка преставился, получив на руки – кроме собственной жонки с двумя детишками – ещё и выводок младших сестёр, вынужден был искать заработок понадёжнее. С куска земли при такой ораве сыт не будешь. Воля волей, а чересполосицу никто не отменял, и отдавать почитай весь урожай как плату за «обрезки», означало обречь семейство на голодную смерть.

И подался Ефим на ту же Хрущёвскую, куда и братец Иван. Только старший уголёк рубил, а младший завербовался на «железку».

Работка была такая, что даже он, привычный к тяжёлому труду, к вечеру падал с ног. Таскать тяжеленные шпалы, укладывать ещё более увесистые рельсы, крепить одно к другому, соединять в единую колею, отсыпать гравий – всё это рабочие делали буквально вручную. Инструмент есть – молотки да лопаты. Работу начинали с рассветом и завершали на закате. За день так натаскаешься да намашешься, что белый свет не мил. Иной раз казалось, вот сейчас ляжет и помрёт. Но время шло, а Ефим всё не помирал. Даже крепче сделался, хотя и так был высок, широк в плечах и отменно силён. И платили очень хорошо, по полтине за день, а то и по семьдесят копеек, ежели сверхурочно работать довелось. Землянку Севостьяновы своими силами отрыли, обустроили, печурку жестяную Ефим сам склепал и битым кирпичом с известью обложил. Жить можно, здесь все шахтёры и рабочие так живут. Одну из сестёр замуж выдал, две младшие не дармоедки – берут стирку за деньги, ведь семейных здесь мало, а в чистом всем ходить хочется. Тоже копейка в семью не лишняя. Они с Марьей ещё и третье дитя соорудили, на крестины сыночка своей артели проставлялся.

Казалось бы – всё есть, живи да радуйся. Но Ефим ведь не только за заработком из родных Бобриков подался.

«Нравом буен и неуживчив», – говорили о нём в деревне. Не то, что старшие братья, кои и себе ладу могли дать, и семьи свои в благости содержали. Ефим удался в материну породу, а она родом из Люторичей. А там, поговаривают, половина деревни от шведов, пленённых под Полтавой, происходит. Ежели в иных семействах только мужики баб вразумляли, то у Севостьяновых воевала матушка. Ох и била она батюшку, опосля чего супруги мирились – до новой драки. И все дети пошли в рассудительного отца – кроме Ефима, ставшего первым задирой на деревне.

Марью свою он, бывало, смертным боем бил, но кого таким удивишь? Сестёр за косы таскал. Уже и старшенького своего «поучать» подзатыльниками начинал. Но в артели до поры вёл себя тихо, ни с кем не задирался. Там все до единого мужики молчаливы и крепки, как дубы столетние, да и инструмент в руках тяжёлый. С такими не задерёшься. Однако рано или поздно буйный нрав должен был себя проявить, и случилось это аккурат на застолье в честь крещения младшего сынка, когда хмель снял все прежние запреты.

И ладно бы – мужики друг другу рожи начистили. Всякое бывает. Но Ефим знатно отличился не только в драке…

2

– Да-с, неприятная история. Что же мне с этим Севостьяновым делать, Иван Николаевич? Железная дорога важна для империи, её строительство нельзя задерживать ни на день. А здесь из-за одного буяна сгорел склад древесины. Она, как-никак, денег стоит.

– А вы, как полицмейстер, что изволите предложить? Законопатить Севостьянова в тюрьму? Это его не изменит. Равно как и не вернёт ни затрат на шпалы, ни сам их запас. Ведь только позавчера привезли свежую партию…

– Ущерб существенный, Иван Николаевич. Вполне потянет на ссылку в Сибирь.

– Жаль, но… вы правы, Викентий Ильич, – инженер защёлкнул крышку часов и привычным движением сунул их в кармашек. Тихонечко прозвенела серебряная цепочка дорогого аксессуара. – Ещё безумно жаль семью дурака. Не стоит морщиться, я действительно жалею этих несчастных, когда представлю, какая судьба их ждёт без кормильца.

– Здесь живёт брат этого буйного, говорят, вполне приличный мужик. Неужели не возьмёт на себя обязательства по содержанию родственников?

– Я наводил справки о его брате. Шахтёр, женат, шестеро детей. Ещё шестерых нахлебников он просто не прокормит. Благотворительностью никто заниматься не намерен, это выглядело бы как поощрение преступности…

…Горячую голову разбуянившегося Ефима остужали в «холодной», куда его препроводили после всех учинённых непотребств. Ну, когда сумели изловить и повязать. Морду набили, пары зубов недосчитался. А когда узнал, что по пьяному делу склад со шпалами подпалил, закинув на крышу горящую лампу – а соломенная крыша возьми и вспыхни, словно порох – то и закручинился добрый молодец. Такое не спустят. Когда батюшка был молод и в крепости пребывал, за такое могли на конюшне запороть. Теперь, когда все вольные, отвечать придётся иначе.

Выходит, сидеть ему в тюрьме с варнаками. А Марья с детишками и сёстры по миру пойдут.

Закручинился добрый молодец ещё сильнее, когда огласили приговор: Сибирь. Где та Сибирь находится, он имел самые смутные представления. Говорили, будто туда идти полный год, а то и поболее. Но делать нечего: раз натворил, то и к ответу притянули. И отправился Ефим в дальний путь, гремя цепью в колонне тех самых варнаков, коих опасался. А Марья с детишками пристроилась в обоз, следовавший за ссыльными. Хорошо, хоть сестёр за собой не потащила, отдала брату Ивану на попечение.

Было это в 1873 году от Рождества Христова. В Иркутск ссыльные преступники попали год спустя. Ефиму повезло: не помер по пути, да и жена рядом, поварихой в обоз нанялась и подкармливала мужа, за детишками следила. Да и ему самому малый срок вышел – всего три года ссылки, чай не душегуб, а просто дурак. Ссыльных на работу водили – что-то строили, что-то копали. О прошлом годе тот срок и вышел. Хотели, было, Севостьяновы в Тульскую губернию возвращаться, да к тому времени прижились в Иркутске. Земли здесь столько, что вовек не распахать. Хоть уголёк не копают, но мануфактуры имеются, а рабочие руки везде нужны. На ссыльного, понятное дело, косились, однако взяли разгружать баржи и плоты, и не прогадали: могучий туляк хорошо исправлял своё дело, и из простых грузчиков со временем перешёл в десятники. Подумывал пойти в плотогоны, у них заработок хороший.

Та история с дракой, последующим сожжением склада и ссылкой словно что-то сломала в самом Ефиме. Первый задира на деревне, злой муж, избивавший жену, куда-то подевался. Пить, правда, вовсе не бросил, но с тех пор не то, что с мужиками задираться перестал – даже Марью свою почти не колотил. Так, для порядку, «чтоб себя не забывала». У начальства стал на хорошем счету. Когда случались свободные дни, Ефим подрабатывал где только мог, где требовалась трудная мужская работа. К трём сыновьям добавились ещё две девчушки, домик деревянный неподалёку от речного бережка выстроили, завели какое-никакое хозяйство, жили не хуже других. «Остепенился», – говорили о нём.