Кстати, об усах… Бритва здесь табу, все мужики бородатые, как в старину, до Петра Алексеевича с его знаменитыми ножницами. Ефим тоже перестал подстригать своё «украшение», а я… просто оброс и стал, по его словам, похож на варнака. Да и старую одёжку пришлось сменить на здешнюю, домотканую, а-ля семнадцатый век, чтобы не выделяться среди насельников скита.

Жили мы в кельях – иначе не назвать – большой общинной избы. Странно, что отшельники решили вернуться к обычаю, уходившему корнями в далёкие языческие времена. Скорее всего, это из соображений безопасности. А может, имелось в виду подозрение, что снова начнут солдатами осаждать, так в одной избе и сжечься удобнее? Паранойя, да, но зная историю староверов, вполне обоснованная. В богословские дискуссии мы со старцами разумно не вступали, они куда подкованнее нас. Темы внешнего мира обсуждать было прямо запрещено, а бытовые вопросы решались быстро. Потому по большей части мы помалкивали в тряпочку да выполняли работы по хозяйству – там, где надо приложить мужские руки.

5

…А когда ледоход прошёл и просохли дороги, мы тихо свалили из скита. Набили котомки сухпайком, свели двух лошадей с пастбища и ушли верхами. Может, и была за нами погоня, я не знаю. Но одно я знаю точно: давящее ощущение близкой опасности, одолевшее нас с Ефимом аккурат к концу зимы, как рукой сняло.

Мы устроили привал, едва поняли, что никто нас не преследует, и когда нам встретилось место без комарья. Хотя по ночам ещё прихватывали заморозки, но днём припекало изрядно, и кровососы местами роились буквально тучами. Потому и выбрали открытый бережок у излучины, где ветер этих насекомых просто сдувал в сторону. Надо было дать лошадям отдых, самим перекусить.

– Слышь, Семён Семёныч, – когда уже весело пылал костерок, на котором снова, как тогда зимой, закипала в котелке вода, Ефим заговорщически мне подмигнул. – Сказать чего хочу.

Я уже видел у него этот взгляд и всё понял ещё до того, как он начала хвастаться своим секретом.

– Опять что-то стащил, – с досадой вздохнул я, нарезая мясо ломтиками.

– Да видал я, как ты на те книги старообрядческие глядел. Вот и подумал: негоже такому сокровищу в скиту гнить, – господин Савостьянов развязал свой мешок и показал мне добычу. – Нарочно взял самую малую, чтоб плечи не оттянула. Глянь-ка, что тут писано: «Псал-ты-ри». Книга святая… вроде бы.

Вот что мне с этим клептоманом делать? Отовсюду «сувениры» тащит.

– Вор ты, Фима, и тать, – буркнул я. – Сказано же в Святом писании про таких, как ты…

Закончить фразу и выдержать фасон не смог: меня помимо воли начал разбирать неудержимый смех. А мгновение спустя ржали во весь голос мы оба.

– Как писать-то вас? – атаман макнул перо в чернильницу и вопросительно уставился на меня.

Добиться чего-то внятного от Ефима он уже не надеялся, а я ещё не успел зарекомендовать себя в его глазах совсем пропащим.

– Молчановыми пиши, – сказал я. – Меня Акимом сыном Иванова кличут, его – Онуфрием, тоже Иванова рода. Братья мы.

– Кличут собак, людей – зовут, – буркнул атаман.

В это время казачьих атаманов в Забайкалье было, пожалуй, больше, чем в Европейской России. Свой атаман имелся в каждой станице, которые буквально усыпали берега Аргуни, Шилки и Амура. По факту это были, разумеется, не те атаманы, которыми вдохновлялся тот же Махно в Гражданскую. Такие атаманы как наш Евсей Васильевич в военное время становились урядниками или максимум – вахмистрами; в армии будущего они соответствовали сержанту и прапорщику. В общем, нижние чины, но какая-никакая, а всё-таки власть, которая имела право выписывать документы всяким подозрительным личностям вроде нас с Ефимом. А нам, соответственно, кровь из носу надо было легализоваться – иначе наше путешествие по необъятным сибирским просторам могло закончиться очень скоро и печально.

Про легализацию я задумался ещё в скиту старообрядцев, когда внимательно рассмотрел бумаги, прихваченные ещё на другой стороне Байкала. Два документа, заполненных надворным советником Гловачевским в Иркутске, я оставил – никогда не знаешь, где и что пригодится несчастному попаданцу. А всё остальное – безжалостно сжег. За месяцы странствий эти бумаги приобрели самый затрапезный вид из возможных, так что я и не жалел, что избавился от них. Ну а потом мы направили коней в ту станицу, из которой когда-то и бежали в тайгу, к тунгусам, медведям и старообрядцам. Расчет был прост – вряд ли по наши души послали уйму жандармов или кем там был тот офицер, и местный атаман, скорее всего, за зиму так и не узнал, что ему надобно кого-то искать. Например, двух беглых преступников, по которым горючими слезами плачет каторга.

Так оно и вышло. Про Молчановых Евсей Васильевич знал; сложно не знать про большую общину старообрядцев, которые ведут хозяйство в паре-тройке дневных переходов от твоей станицы. Но трогать их команды не было, а сами они из своей тайги не высовывались, дисциплину не нарушали, а потому и не изведали казачьего гнева. Поначалу-то, когда лет двадцать назад казаков расселяли по Аргуни, те сунулись в тот скит, но получили от ворот поворот – мол, не нужно от вас ничего и сами ничего не дадим, идите с Богом. Потом ещё были попытки, но последние лет десять в отношениях казаков и старообрядцев возникла эпоха взаимного игнорирования, которая устраивала обе стороны. Евсей Васильевич подозревал, что часть шкурок ценных пород, которые привозили на обмен местные инородцы, происходит от обитателей скита, но его история этих ценностей занимала в последнюю очередь.

Наше появление его, конечно, удивило. Пришлось рассказывать сказку – на зимовку в скит пришли два человека, кто такие – Бог весть, откуда – не знаем, но приняли, поскольку свои, правильной веры. А те рассказами о дальних краях прельстили малых сих – то есть меня и Ефима, и мы на пару решили посмотреть на тот большой мир, который так красочно описывали странники. Тут мне пришлось выбирать между правдой и правдоподобием. Говорить атаману, что нам нужны подорожные в Хабаровск или Владивосток – верный способ возбудить у него подозрения; нормальные люди туда ехали по большой нужде, а беглые каторжники вряд ли будут расхваливать те края даже наивным и доверчивым старообрядцам. Поэтому я скрепя сердце согласился на предложение Ефима – теперь мы собирались посетить его родственников в Тульской губернии. Вернее, родственники были наши общие, поскольку мы сказались родными братьями. Степень родства мы не указали, а Евсей Васильевич благоразумно не стал уточнять – понимал, что за те годы, что старообрядцы жили в лесах Забайкалья, в их родных краях выросло даже не четвертое и не пятое поколение потомков тех, кто когда-то были родными братьями ушедших за Камень в поисках лучшей доли.

В общем, я считал, что нам повезло – атаман легко проглотил нашу выдумку, а с новыми именами нас могли не узнать даже знакомые из Иркутска. За зиму у нас с Ефимом на лицах появились настоящие заросли, ну а если не менять полученную в скиту одежку, то мы действительно сможем попасть хоть в Тулу, хоть в Хабаровск.

Вот только с Хабаровском вышла засада. Евсей Васильевич, как узнал, что мы собрались двигаться в западном направлении, предложил-потребовал присоединиться к казачьему каравану. Этот караван двигался на весеннюю ярмарку в Верхнеудинске, в него собирались делегации сразу нескольких окрестных станиц, так что нападения диких зверей и не менее диких хунхузов можно было не опасаться. Но я боялся другого – городок, которому в будущем суждено стать Красным Удэем, располагался очень близко к месту, облюбованному центральной властью Восточной Сибири, которая имела к нам с Ефимом определенные претензии.