Со стороны левой «вышки» металлически щёлкнуло:

– Чего надо?

Тут Ефиму удалось меня до некоторой степени поразить. Он сдёрнул с головы шапку и перекрестился самым что ни на есть старообрядческим двуперстием:

– Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу... – и замолчал. Я автоматически повторил за ним жест – скорее от неожиданности, честное слово.

– ...и ныне, и присно, и во веки веков, аминь, – через паузу откликнулись с вышки.

Я смотрел на Ефима, подняв брови.

– Здороваются они так, – шепнул он, – как в монастырях.

– Эва! Хоть бы предупредил.

На другой вышке тоже сухо щёлкнуло:

– Вы, там – без фортелей! На мушке вас держим. Заходите по одному. Впусти их, Савватий.

За воротами оказалось столько дюжих мужиков, что им и ружья не понадобились бы – достаточно было стенкой по нам пару раз промчаться. В пять минут нам учинён был форменный допрос: кто такие, откуда, куда и зачем мы движемся и каким образом их нашли? Основным допросчиком был батюшка, косая сажень в плечах.

Запираться, в общем-то, было бесполезно, так что про помощь эвенков мы сразу рассказали, а про то, почему – поведали горькую повесть об облыжном навете в поджигательстве. Второе неожиданно вызвало живое сочувствие – потому что мы внезапно оказались пострадавшими от неправедных властей, от которых их предки тоже много претерпели. Почти что братья по несчастью.

Ефим продолжал играть первую скрипку, красиво попросив не выставлять нас за ворота, а смилостивиться Христа ради и позволить пожить хоть до весны, а я нашарил в кармане свой узелок и вместо того, чтоб выдать заготовленную фразу об оплате за проживание, неожиданно для себя выдал:

– И вот, мы бы хотели пожертвовать на храм, – и протянул узелок батюшке.

Тот развернул. Сложил губы, почти как недавно шаман:

– Что же, похвальное намерение. Может, и заблудшие вы души, но стремитесь к свету и познанию истины. Однако, для окончательного решения нужно согласие всей общины, а часть мужей шишковать ушли, будут через неделю. Онуфрий! Посели пока братьев в малом домике за церковью. Как все соберутся, будем решать.

Мы с Ефимом чинно пошагали за обозначенным Онуфрием, радуясь хотя бы временному решению вопроса. Осторожный оптимизм внушало и то, что батюшка обозвал нас братьями. Хотя, может быть, он по привычке оговорился.

1

Проснулся я рано утром, еще до рассвета, с единственной мыслью: «Какого хрена?!!»

Мы с Ефимом все последние месяцы только тем и занимались, что плыли по течению. Старый добрый принцип: «Дают – бери, бьют – беги». Нас разыскивают полиция и местная мафия, которой успели отдавить мозоли? Окей, прячемся в глухомани. Вопрос на засыпку: а дальше-то что? Ведь нельзя же вот так всю жизнь бегать и прятаться. Это и не жизнь вовсе, а бег… причём, по граблям.

Быт старообрядческого скита, кстати, не понравился ни мне, ни Ефиму. Хоть мы и косили под своих, усердно крестясь двуперстием и поминая Иисуса с одной буквой «и», но нам крупно не повезло. Староверы строго делились на два неравных сообщества. Одно, хоть и ущемляемое законами империи, стало неким аналогом православных протестантов, то есть ребята усердно трудились и зарабатывали денежку. Причём немалую, достаточно вспомнить Савву Морозова. А другое – наши нынешние не особенно гостеприимные хозяева. Эти фанатели до такой степени, что даже мысль о керосиновой лампе почитали грехом. Иными словами, из попаданца в XIX век я стал попаданцем в XVII столетие, аккурат во времена царя Алексея Михалыча. Во всяком случае, жили насельники скита ровно так, как описывали те почти былинные времена. Лучина – наше всё.

Впрочем, я не совсем справедлив: свечи собственной выделки у них были, ребята бортничали, собирали мёд и воск. Но хозяйство вели именно так, как было принято при папаше Петра нашего Первого. А может, и ранее. Во всяком случае, когда Ефим заикнулся насчёт двуручной пилы, Онуфрий только плюнул: мол, бесовское приспособление, кое антихрист – то есть, Пётр Алексеич – на святую Русь из Амстердама притащил. В общем, я давно уже всё понял.

А кроме того, я уже видел то, что приведёт этот скит к довольно скорому, в течение пары поколений, концу. Местные жители, почти всё немногочисленное население скита, носили на своих лицах печать вырождения. Вроде бы с виду обычные мужики и бабы, но все друг на друга похожи, как близкие родственники. Как я узнал позже, так оно и было: здесь все уже за двести лет перероднились, а чужаков в семьи не принимали. Даже мы с Ефимом несмотря на то, что числились единоверцами, чувствовали себя здесь гостями. Причём, нежеланными. Ни одна девка в нашу сторону не глянула – запретили. Впрочем, и девушки здесь, прямо скажем, не в моём вкусе. Детей от нас тоже старались прятать. Я присмотрелся однажды к пацанятам, попавшимся на глаза – ух, блин, как же на них природа-то отдохнула. Как и родители, с виду вырождение ещё в глаза не бросается, но если присмотреться… Да и с соображалкой примерно так же: «тупые-е-е-е»… Что ж, если так, то они сами себе злобные буратины. Судьба семьи староверов Лыковых, о которых я в свое время читал, не вызывала у меня стремления активно общаться с такими же реликтами.

Надо делать ноги. Перезимовать только, иначе в тайге околеем, и двигать отсюда весной, при первой же возможности.

– Дело говоришь, Семён Семёныч, – буркнул Ефим, когда мы с ним при помощи топоров, кованых гвоздей и какой-то матери сколачивали из жердей новую переносную лесенку вместо рассыпавшейся от старости предшественницы. – Живем тут как в остроге, за каждым по три пары глаз следят и старцу всё доносят. А ещё говорят – святые люди… Дурачьё.

– Тише, – одёрнул я своего «Пятницу». – За нами не только следят, но слушают.

Разговор мы продолжили, когда зима полностью вошла в свои права и побег стал невозможен в силу климатических особенностей края. Нас даже стали отпускать на охоту. Причём, если примитивная керосинка провоцировала лютую неприязнь, то наши ружьишки такого отторжения не вызывали. Эдакая избирательная ненависть к прогрессу – тут не приемлем, тут приемлем, тут рыбу заворачивали… Разумеется, на серьёзного зверя нас не выпускали, местные мужики сами справлялись. А вот зайцев или белок набить – это пожалуйста. Мол, далеко всё равно от скита не уйдёте.

Нам, собственно, для поговорить и не надо было куда-то далеко отлучаться. Достаточно, чтобы рядом никто из местных не отирался.

2

Костерок, который мы развели на полянке, чтобы перекусить вяленым мясцом, погреться и поговорить, представлял собой маленькое бревнышко где-то в метр длиной. Ефим вытесал с одного бока выемку, набил ее щепками пополам с сухим мхом и поджёг от трута, уложив на старом кострище огнём вниз. Пламя какое-то время подымило, но затем приспособилось к новым условиям и затлело, как положено. Такое брёвнышко могло аккуратно гореть полную ночь, согревая путников. Нам этого не требовалось, до заката оставалось ещё часа три. Но и палить сухой лапник почём зря не хотелось, по дымку нас мигом вычислят.

– Белка – даже в Тульской губернии мех бросовый, – рассуждал Ефим, пережёвывая свою порцию «сухпайка». – На подкладки к шубам идёт. Хотя, иные и беличьей шубе бы обрадовались. Моя Марья, земля ей пухом, всё заглядывалась. Просить не просила, понимала, что не по кошельку нам, однако ж такого не скроешь… Снилась она мне нынче ночью, Семён Семёныч, – добавил он со значением.

– Звала за собой? – тут же поинтересовался я.

– Не, не звала, – спокойно ответил Ефим. – Стояла токмо с детками и глядела… словно жалеючи. К беде это, Семён Семёныч, к бабке не ходи. Упредить хотела, видать.

– Может, и так, – согласился я, вспоминая, что подобные представления о снах благополучно дожили и до моих времён. – Мне тоже тут неуютно, Фима. Но я в скиту задерживаться не собираюсь – если ты намекаешь на уход.

– Да не намекаю, а прямо говорю – не уживёмся мы с ними, – уверенно сказал Ефим. Его кусок вяленой медвежатины – то бишь походный обед – уменьшался на глазах, а в медном котелке, который он извлёк из котомки и набил снегом, уже закипала вода. – Коли людишки от мира прячутся, значит, боятся чего.