Посмотрев на болезного с сожалением, твёрдо понял, что ничего не понимаю, и что мир, пока я находился без сознания, вероятно, окончательно сошёл с ума. Причём произошло это, насколько я понял, довольно быстро, ведь висящие в коридоре часы, показывали, что сейчас только восемь часов утра.

Покосился на собравшихся, сфокусировал взгляд на очень расстроенной Алёне, у которой из глаз продолжали течь слёзы, и, прекрасно поняв, что у хорошо относящейся ко мне девушки из-за путаницы произошёл небольшой приступ ревности, решил прояснить ситуацию сразу для всех.

— Алёнушка, и вы, товарищи раненые, я вижу, что происходит какая-то нелепица. Манька не скакала аллюром. Но если всем вам интересно, как это было, позвольте мне рассказать вам о Маньке, и о том, как мы скакали, более подробно.

Раненые тут же загудели: «Да!», «Давай, говори!», «Да подробней рассказывай — в деталях!».

А вот Алена, очевидно, мой рассказ услышать не захотела.

— Мерзавец! — вновь вскрикнула девушка. — А ведь ты мне нравился!

— Алёна, да послушай ты. Манька она ведь просто кобыла!

— Ну и сволочь же ты, Забабашкин, если про девушек так говоришь. А ещё герой! Кобель ты проклятый, а не герой! — закричала она и, развернувшись, выбежала в коридор, громко захлопнув за собой дверь.

— Алёна, стой! Алёна! — стараясь кричать во всё горло, просипел я ей вслед, понимая, что в очередной раз своей глупостью и нерешительностью опять всё запутал.

Ситуация требовала немедленного прояснения.

Но, к сожалению, догнать девушку я не мог, потому что встать с кровати всему забинтованному была ещё та проблема.

Дверь в палату за Алёной ещё не успела полностью закрыться, а внутрь вошёл следователь НКВД Горшков.

— Очнулся? — прямо с порога как-то недобро ощерился он. — Тогда теперь поговорим.

— Вашими молитвами, — кашлянул я, прекратив попытки подняться.

Раненые, которые были в палате, каким-то шестым чувством поняли, что разговор предстоит серьёзный, и быстро вышли в коридор.

И тут я заметил напрягшихся сотрудников НКВД, которые, как оказалось, всё это время были в палате и сидели у стены.

Горшков подошёл ближе и я, обратив внимание на его фуражку, обомлел, вспомнив события, которые ранее, в моей голове, словно бы не существовали. В мыслях всё ещё были лишь сон и скачка, но ведь и до этого случилось многое.

Я посмотрел на следователя и спросил:

— Скажите, товарищ младший лейтенант, Воронцов жив?

— Жив, — односложно ответил НКВДшник.

— Хорошо, — кивнул я и спросил о ещё одном важном моменте: — Скажите, мы удержались? Противник не смог захватить Новск? Немцы остановлены?

— Не смог. Остановлены, — вновь с неохотой произнёс мамлей, а потом неожиданно добавил: — К твоему несчастью.

Его язвительность я проигнорировал, списав это на усталость и напряжение последних часов.

В душе появилась радость, а с плеч словно бы упал тяжёлый груз.

«Мы удержались! Мы смогли!» — порхали в больной голове воодушевляющие мысли.

Но я прогнал их прочь и спросил о более грустном, хотя ответ на задаваемый вопрос уже знал:

— А ребята — снайперские пары, они смогли, успели отойти?

— Нет. Ваши их убили.

— Наши? Как это?

— А так это! Когда ваша пехота лесополосу захватила, тогда наши бойцы головы там и сложили, — сказал тот и, недобро зыркнув, добавил: — Ведь они, в отличие от тебя, стояли до конца. И с честью выполнили свой долг. Не то, что ты.

— Я? А что я?

— Ты предателем стал, Забабашкин. Вот что! — сказал, словно отрубил, Горшков.

— Это что ещё за новости? С чего вы это взяли? — обалдел я.

— Как это с чего? А с того, что ты в немецкой форме был пленён! Ты, Забабашкин, перешёл на сторону врага! — отчеканил он, а затем язвительно добавил: — Быстренько ты переоделся и переобулся. Но, — он потряс мне кулаком перед лицом, — не учел, что твои хозяева Новск не возьмут! Вот и попал ты впросак!

Слова его были обидными, и мне даже захотелось Горшкову за них долбануть, например, в глаз. Но вспомнив о том, что он находится фактически на службе и сейчас выполняет свой служебный долг, к тому же не забывая о двух охранниках с автоматами в руках, что маячили у него за спиной, а также исходя из того, что я действительно был одет как противник, решил вывести следствие на чистую воду:

— Товарищ Горшков, скажите…

Тот меня тут же перебил:

— Я тебе не товарищ. Обращайся ко мне — гражданин начальник.

Сейчас мне нужно было прояснить ситуацию, поэтому на его колкости-заходы я внимания обращать не стал, а спросил со всей почтительностью:

— Горшков, ты что, головой, что ль, тронулся? Что за предъявы? Блин, ты чего, правда думаешь, что я перешёл на сторону противника и сразу же форму его надел? Ты это серьёзно? Это же бред.

— Следствие разберётся, как так получилось, что ты в немецкой форме оказался.

— А я объясню следствию, как так вышло. Но сначала скажу, что я вижу, что ты сам не веришь в то, что сейчас говоришь. Я знаю, что ты знаешь, что я не предатель. Прости за тавтологию.

— Это с чего ты взял? — хмыкнул тот.

— А с того! Если бы вы, и вправду, думали, что я враг, то не положили бы в одну палату с обычными красноармейцами. В камере бы содержали.

— Угадал, — улыбнулся он и показал на двух, что стояли у дверей: — Но я на всякий случай всё же не оставил тебя без опеки. А приставил охрану, — потом вновь посмотрел на меня. — Но ты прав, органы пока не верят в то, что ты предатель. Но, — он мне погрозил пальцем, — органам нужно полное и правдивое объяснение. Органы должны знать всё!

— Не вопрос. Раз должны, то обязательно всё органам расскажу и скрывать ничего не буду, ибо нечего мне скрывать, я ничего плохого не совершил. Наоборот, много полезных дел сделал.

— Я слушаю, — сказал тот, достав из планшета несколько листов и карандаш.

— Так вот, уважаемые органы, попробуйте вникнуть в услышанное. Вы предполагаете, что я перешёл на сторону врага? Но, товарищ Горшков, скажи честно, часто так бывает, чтобы переходящие на сторону врага, возвращались с трофеем в виде немецкого полковника и Маньки? — и на всякий случай уточнил: — Это лошадь. — Потом понял, что мои слова опять всё запутывают и спросил: — Вы, я надеюсь, их поймали? Имейте в виду, полковник это не просто полковник, а явно при делах. Он был мной взят у артиллерийской батареи, когда приехал на неё с инспекцией. Так что, наверняка, он должен много знать.

— Гм, — задумался следователь, поправил фуражку и спросил: — Ты хочешь сказать, что это настоящий полковник?

— А какой ещё-то? Не игрушечный же. Разумеется — настоящий.

— И откуда ты его взял, очень интересно было бы узнать? Насколько я теперь знаю, на той позиции, которую ты оставил, никаких полковников Вермахта не было и уж тем более артиллерийских батарей. Или ты хочешь сказать, что этот полковник шёл вместе с немецкими пехотинцами в атаку, и ты его захватил?

— Не совсем так. Но то, что я его захватил — это правда. А вот захватил я его не в лесопосадке, а у гаубичной батареи, о которой говорил ранее.

— Немецкой? — уточнил следователь и сел на табурет, что стоял рядом.

Я это воспринял как добрый знак и сказал:

— Конечно, немецкой. Насколько я знаю, у нас гаубиц нет.

— Но как ты туда попал? Зачем? И почему на тебе немецкая форма?

— Так без неё я вряд ли бы сумел бы туда пробраться.

— А кто тебе приказал туда пробираться? Зачем ты туда ходил?

— Никто не приказал, — пожал я ноющими плечами. — Я просто пошёл туда и уговорил артиллеристов стрелять не по нам, а по своим.

— Как уговорил?

— Разумеется, добрым словом. Ведь их было больше чем меня, и угрожать пистолетом я им не мог.

Горшков поморщился.

— Что за глупость? Ты хочешь сказать, что немцы начали стрелять по танкам, потому что послушали тебя?

— А по какой ещё причине они сосредоточили огонь по колоннам? Просто так? Из любопытства, что будет, если боеприпас израсходовать, стреляя не по советским войскам, а по своим? — хохотнул я, хотя мой смешок прозвучал скорее как какое-то кряканье. — Я им сказал стрелять, куда надо. И им, и миномётчикам, — потом чуть подумал и всё же ради правды и истины добавил: — Правда, мне в этом помогал один Фриц.